Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

В школе было интересно: в пятом классе разные учителя. Все хорошие. Больше всего мне нравились языки: украинский, французский и, конечно, русский. Учительница по русскому языку и литературе Любовь Демьяновна стала первой моей любовью, нежностью и даже страстью. Вот запись из дневника за 16 января 1947 года.

«В первый раз я пишу о ней, хотя думаю каждую минуту. Она — мое солнышко, мое море, моя мечта. Как бы я хотела быть сильным рыцарем, свершать подвиги, защищать ее и ловить на себе ее нежность! Она читает стихи, она много нам читает стихов и смотрит куда-то вдаль. Меня совсем не видит… У нее красивые платья с острыми плечиками и кружевными воротничками. Она и сама, кажется, сделана из кружев, из заморской туманной дали. Она читает стихи Блока о «Незнакомке», а мне думается: стихи о ней самой.

…Дыша духами и туманами

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И страшной близостью закованный

Смотрю на темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

Я попросила у нее стихи переписать. Она посмотрела на меня так внимательно, нежно и вдруг провела своей ручкой по моим жестким волосам: «Золотые волосы!» — сказала и ласково мне улыбнулась. Я всегда помню ее улыбку…» (Э. Филипович, «От советской пионерки до челнока-пенсионерки», стр. 13, М., «Сатурн С», 2000).

Я окончательно выздоровела и все время чувствовала ужасный голод. К тому же все время было очень холодно. В школе топили чуть-чуть. А в доме, где мы жили, не топили вовсе. А рядом с нашим двором стоял одноэтажный домик с тремя кирпичными стенами и полуразрушенной четвертой, без крыши, без окон и дверей… То ли разрушенный, то ли недостроенный. И рядом с ним высоченная труба и огромная куча слежавшегося мелкого угля. Это была котельная, которую все обещали вот-вот отремонтировать, но на нашей памяти, а мы жили там чуть более двух лет, так и не сделали ничего… Были дела поважнее: восстанавливали главную доменную печь на заводе, а в поселке рядом с нашим возводили новый дом для рабочих. Строили его пленные немцы. На работу, с работы, в столовую шли строем под конвоем. Конвоиры рядом с ними казались низкорослыми и какими-то весьма озабоченными. А немцы все с довольными лицами, особенно после посещения столовой, и всегда пели. О чем пелось в песне, мы не понимали, но припев ее помнится до сих пор, и притом в оригинале:

К дому, который строили, мы с Тоней ходили за дровишками, точнее деревянными строительными отходами. Нам их пленные подносили к самой оградке, то есть остистой проволоке. Однажды набрали мы этих дровишек полные сумки. Дома закутанные от холода Мама и Бабушка обрадовались дровишкам, давай скорее вынимать их из глубины сумки. И вдруг отпрянули обе, а у Мамы лицо вдруг побелело, как стенка, и молча она на дощечку показывает, которую я принесла. «Стой! Стреляю!» — написано было на дощечке…

Основным топливом, однако, были не дрова, а уголь. Огромная куча угля лежала никем не охраняемая в нашем дворе, рядом с полуразваленной котельной. Однако в основном это была смешанная с угольной пылью порода, которая в печке только слабо тлеет, не давая тепла. А настоящий уголь, антрацит, который горит так, что плита краснеет от жара и в комнате становится тепло, лежал поодаль от дома, вдоль рельсов, ведущих к мартеновским печам завода «Азовсталь». Но к нему приставлен был сторож с винтовкой, чтобы ни в коем случае замерзшие жители не воспользовались им. Антрацит был предназначен не для людей, а для плавки металла — мощи страны.

Бабушка моя по ночам стонала от боли. Да и днем ее мучил ревматизм, который особенно проявлялся, когда в комнате было холодно. Поэтому я вместе со своей подружкой Тоней темными вечерами ходила по уголек. В моем детском дневнике хождениям по уголек посвящены многие страницы… Гораздо меньше писала я о школе, хотя учителя мне нравились. И когда маме пришла телеграмма от начальника экспедиции Фоменки с требованием немедленно выезжать всей геологической партией в Артемовский район в село Покровское, мы с Бабушкой захандрили. Бабушка — оттого, что снова будем жить у кого-то на частной квартире, а я — из-за предстоящей разлуки с любимой учительницей по русской литературе — нежно красивой, как мечта, Любовью Демьяновной.

В село Покровское мы прибыли ранней весной перед самым началом школьных каникул.

На станции Деконская вблизи города Артемовска нас ожидала геологическая полуторка. Контора экспедиции находилась в самом начале села, которое протянулось более чем на семь километров вдоль заросшей камышом речки Горелый пень. Хаты, побеленные глиняные мазанки, крытые очеретом, то есть местным камышом, отделенные друг от друга садами-огородами, красиво расположились по обе стороны реки. Окошками хаты смотрят на улицу, а огороды и сады за хатами уходят к реке или, напротив, взбираются кверху, к самому подножию гряды невысоких серых холмов. Холмы все изрезаны глубокими оврагами, в которых полно еще было таявшего снега. А на улице — грязюка, не пройти. Нас поселили в хате, где жили две сестры: с белым рыхлым лицом и расплывшейся фигурой Катерина Озерова и загорелая, с большими руками и широкой рабочей спиной ее младшая сестра Наташа. Обе работали в геологической экспедиции, поэтому нас приняли как своих, уступили нам комнату с отдельным входом, в которой уже приготовлены были взятые со склада экспедиции железные кровати, ватные матрасы, подушки и теплые стеганые одеяла.

Все бы хорошо, но школа — аж за семь километров в соляном шахтерском поселке им. Карла Либкнехта. А в Покровском — только украинская школа, зато на большой переменке дают горячий приварок. Мама повела меня в украинскую школу. Шли мы целый час, то и дело увязая в красновато-желтой глинистой грязи. Ботиночки мои промокли, и мне разрешили их снять и приложить к печке. Сама школа представляла собой просторный одноэтажный дом с тремя большими светлыми комнатами и четвертой комнаткой поменьше, не очень светлой, но зато самой теплой. Здесь когда-то жил священник с семьей и была приходская школа. Сейчас, то есть весной 1947 года, во всех комнатах были классы: пятый, шестой, седьмой и десятый. Восьмой и девятый учились во вторую смену. Нас в пятом классе было человек тридцать, а в десятом всего семь учеников. Держались они по-взрослому солидно и отстраненно и к нам, младшим, относились как к детям, а мы к ним почтительно и с интересом. Мы знали их всех поименно, а потом знали их дальнейшую судьбу. Например, нам было известно, что две девушки, бойкая черноглазая Катя и ее подружка, рослая, чернобровая и тоже красивая Нина, после школы поступили в двухгодичный педагогический на факультет по украинскому языку и литературе, с отличием его закончили и уехали работать учительницами…