Лина Тархова - Заложники Кремля

— А в музее в Гори бывали?

— Несколько раз. Но там мне как-то неуютно. Я, к сожалению, отдала в музей все, что у меня осталось от Деда — несколько книг с его печатью «Библиотека Сталина». Среди них были Джек Лондон, Гейне, томик Мопассана, двухтомник по истории. Где все это теперь?..

— Вас радует, если вы встречаете где-нибудь портрет Деда? Особенно водители любят его вешать у себя в кабинах.

— Конечно, это приятно. Вы ждали другого ответа? Все, что говорят и пишут о нем сейчас, после смерти, может быть и правдой, и неправдой. Был бы Дед таким злодеем, как его рисуют, — никогда не имел бы столько соратников. Дед отгрохал могучее государство, с которым считался мир. Все не так просто…

Когда началось разоблачение культа, я была подростком и, конечно, воспринимала события глухо, словно издалека. Мое неведение, неспособность понять, как это отразится на нашей семье, смягчили удар. Вот мама, она переживала жутко. Ма питала к Деду особые чувства. Может быть, потому, что отец обожал Деда.

Все, что по этому поводу пишут: будто бы отец Деда боялся, не любил, ненавидел — ложь. Правда — что обожал. И множество людей Деда искренне любили. Я это особенно чувствовала всякий раз, когда поднималась очередная антисталинская волна. Какие-то трогательные люди находили меня и старались поддержать. Они как-то по-детски безоглядно, абсолютно бескорыстно поклоняются ему. Дед ведь умер, какая у них корысть?

— Помните день, когда впервые услышали это слово — «культ?»

— Наша школьная учительница истории Ванда Исааковна должна была зачитать какое-то письмо по докладу Хрущева.

— Где Вы тогда учились?

— В то время — уже в Московской средней художественной школе, рядом с Третьяковкой. Ма со Светланой совершенно напрасно посчитали, что у меня способности к рисованию, хотя больше всего я увлекалась литературой, и запихнули туда. А до седьмого класса я училась в самой обычной женской средней школе №644…

Так вот, в тот день Ванда Исааковна вошла в класс, особенно как-то на меня посмотрела и картинно произнесла:

— Ах, как тяжело…

Я помню это так ясно! Я сразу почувствовала: будет что-то очень неприятное. Ванда Исааковна продолжила, и весь класс сразу понял, что это относится ко мне.

— А ты можешь уйти.

Но я почему-то осталась.

Она читала. На меня, как камни, валились слова о культе личности. Но какое отношение к этому имела я? А учительница смотрела так, точно я ответственна за все эти ужасы. То было только начало — такие взгляды я ловлю на себе всю жизнь… Как выдержала тогда, не помню. Только прозвенел звонок, выбежала во двор, где меня ждал мальчик, которому было безразлично, что говорят о моем Деде.

— Вы сохранили его фамилию. Почему?

— Да пусть бы они треснули-лопнули, я бы не сменила! Знаете, за что мне сразу понравился мой будущий муж? Ему было абсолютно все равно, какую фамилию я ношу.

— Эта фамилия вам больше помогала или мешала?

— Принадлежность к семье Деда стала, конечно, причиной многих переживаний. После разоблачений Хрущева некоторые знакомые бежали от меня, как от чумы. Бывали случаи, когда в компаниях узнавали, чья я внучка, и у людей сразу менялись лица. «Как вы могли ее пригласить?» Кто-то в ярости хлопал дверью.

Но ведь в год смерти Деда мне исполнилось пятнадцать лет. Какое отношение к «культу» я могла иметь?

Наверное, что-то из написанного о Деде — правда. Но в самом его разоблачении, внезапном, как гром среди полной тишины, было что-то не совсем чистое. Что, взрослые люди, которые стали кричать, что все было так ужасно, раньше не видели этого? Даже я никогда не воспринимала Деда идеальным. Но его, мне казалось, любили. Например, прислуга в Зубалове, где семья отдыхала на даче. Правда, когда ждали его приезда, нервничали, все словно наэлектризовывалось.

Прислуга начинала метаться по лестницам сверху вниз. Дом был двухэтажный, но не очень большой. Никаких дворцов и шикарных застолий, какие показаны в фильме Юрия Карры «Пиры Валтасара», и близко не было. Это не имеет ничего общего с бытом нашей семьи. Да, прислуга бегала: ой! ай! Конечно, дистанция существовала.

— Как Вы его называли?

— Дедушка.

— А дедушку можно было дернуть за усы?

— Нет, ни в коем случае. Это как-то было ясно. Я, например, побаивалась говорить с ним по телефону. В общении с чужими людьми он всю жизнь подавлял, думаю, не без труда, свой акцент, довольно сильный. И это ему почти удавалось. Но дома он за своей речью не следил. А по телефону акцент мешал даже понимать его.

Маме полагалась пенсия за отца, но Дед решил выдавать деньги сам: раз в месяц. Только он часто об этом забывал. Ма ждала дня два-три и посылала меня звонить. Чего я не любила ужасно!

По телефону у Деда становился очень заметен грузинский акцент. Я и так волновалась, выполняя малоприятную миссию. Ведь задержка выплат напоминала о зависимости, пусть даже и от родного деда. А тут еще этот акцент, который иногда даже не позволял понять, что Дед говорит. Я сбивалась, отвечала невпопад. Он раздражался, акцент угрожающе усиливался… Я бормотала:

— Да, да, все в порядке.

И на всякий случай поскорее вешала трубку, так и не решившись заговорить о задержанных деньгах.

В нем жили два человека. Простой, добрый, слабый. В последние годы ему уже тяжело было в Зубалове подниматься на второй этаж, где располагалась его спальня, и под нее переоборудовали кинозал на первом. Старый Дед был, быстро уставал… Я безумно ревновала его к Светлане. Если ее не оказывалось на даче, когда приезжал Дед, чувствовала себя счастливой: хоть на время — но он только мой!

Но стоило ему надеть шинель с золотыми погонами, фуражку с гербом, и он становился выше и шире, как на плакате. Я всегда оказывалась не готова к такой перемене. Как-то, уже в шинели, он долго смотрел на меня, точно ждал чего-то. Я же во все глаза глядела на него. Наконец, он произнес непонятное:

— Смотрите!..

И уехал. Я тотчас почувствовала — что-то упущено, сделано не так.

— Ну что же ты, — сказала Светлана, — надо было его поцеловать. Он ждал!

Так вот, даже я, при всем моем обожании, не воспринимала Деда как идеал. Не то, чтобы видела в нем недостатки, для этого я была слишком мала, а большинство наших встреч пришлось на годы раннего детства. Просто я воспринимала его никаким не идолом.

В кругу семьи это был… трудно подобрать слова… нормальный, земной человек. К тому же с детства, несмотря на то, что зачитывалась романтической литературой, я знала — жизнь не окрашена в розовые тона. Много людей злых, некрасивых… А те, которые молились на него или делали вид, что молились? Мне хотелось бы это понять — они что, были слепы и сразу, как по команде, прозрели?