Виктор Максимов - Исповедь старого солдата

На какой-то момент воцарилась пауза.

— На фронт, поди, собираешься, — с какой-то, как мне показалось, странной улыбкой спросил меня Петр.

— Прошусь, пока не пускают и в райкоме комсомола, и в военкомате. Надоел я им. Жду, скоро 17 лет, думаю, вырвусь. На фронте нелегко, помогать надо, освобождать народ, спасать…

— Своей башки не жалко? О матери подумал бы, — прервал меня дед Сергей, — спасать ему надо, народ спасать. Народ ужо сколь спасали и от царя, и от кулаков, от всяких врагов да от шпиенов. До усрачки старались спасать народ от всех, от Бога особливо, аж церкви разрушили, как старались… Достарались, сколь народу погубили.

Я не понимал, почему дед Сергей так возмущается из-за того, что народ освободился от царя-кровопийца, капиталистов, кулаков и врагов народа, шпионов и предателей, почему не понимает моих чувств, моих устремлений помогать фронту, убивать фашистов, чтобы спасать от них народ, строить светлое будущее для людей во всем мире…

Дед Сергей же, я чувствовал это, возмущался прошлым событиям во имя самих же людей, ради чего и была революция, гражданская война, раскулачивание, да все, что делалось ради счастья людей. Почему он это не понимал, у меня ответа не было, хотя мое отношение к деду Сергею было искренним, добрым, уважительным, с чувством благодарности за то, что он есть, за то, что я встретил его в жизни.

Дед Сергей с Петром начали обсуждать проблемы колхозных дел, из которых можно было понять все сложности работы колхоза и жизни людей в деревне. Кто-то из райкома партии требовал дополнительной сдачи зерна государству, хотя зерно осталось только семенное, да и то немного.

Пригревшись у печки, уже сквозь дремоту, до моего слуха доносились разговоры о лошадях, уже висящих на чем-то из-за отсутствия кормов, и лошадей надо спасать… Появлялись новые голоса, возмущались, что председательша колхоза, хоть баба и добрая, но боится райкома партии и старается делать все, что требует райком. Сидя на скамейке и прижимаясь спиной к круглой печке-голландке, я клонился ко сну, но все же сквозь сон слышал о бедах людей: у кого-то есть нечего, дети пухнут от голода, кто-то замерзает, нечем топить, нет фельдшера, нет денег на лекарства. Приходили, уходили люди, кто-то ревел, кричал, матерились…

Так близко я впервые слышал об этом. Многое из услышанного видел уже в Карталах, понимал, как тяжело людям, но многое не оседало в моем сердце, да и до конца моим сознанием еще не принималось: все ассоциировалось с одним словом — война! Остальное отодвигалось на задний план. Мое сердце не кровоточило ранами и болью людей.

Вместе с тем нарастало чувство необходимости самому, своим участием ускорить конец трагедии людей. Скорее на фронт, успеть, пока война не закончилась без моего участия, и убивать, чтобы наказать виновников всех бед моего народа. Это чувство нарастало с каждым днем, с каждым часом, и оно было искренним.

Ну, а тогда, сквозь сон, почувствовал на своем лице прикосновение шершавых, грубых рук, которые гладили меня. С трудом просыпаюсь: лежу на скамейке возле печки, под головой свернутый мешок, что мама дала под зерно, и вижу перед собой улыбающееся, переплетенное морщинами доброе, милое лицо тети Даши, кормилицы нашей…

— Вот вишь, Витя, Бог дал ишшо свидеться да снова будить тебя. Вставай, сынок, твой петух тебя зовет.

Я с удивлением и радостным волнением смотрел на тетю Дашу и улыбался. Поднялся, обнялись.

— Годов бы на сорок тебе, Дарья, помене, не оторвалась бы от парня. Отпусти, а то задушишь… — веселым, задорным голосом шутил дед, сидящий на корточках возле стены, и дымил самокруткой.

— По себе судишь, Андреич, да все поди ишшо ждешь, кака старуха самово в руках задушит. Оно, конешно, можа кто и захватил бы, кабы знали, что прок будет.

Пошутили и посмеялись.

Осмотрелся: горела подвешенная к потолку керосиновая лампа, за окном темно. Накурено, в горле саднило от крепкого дыма самосада, в соседней комнате были слышны голоса людей…

— Хорошо, што поспал чуток, Витя. Давай собирайся в дорогу, не суди, — дед Сергей сделал паузу, — можа отвезли бы на станцию на лошаде, да держим их на таком корму, что им поди и стоять-то сил не хватат. Берегем к весне… Дотопашь пеши, ноша по тебе, осилишь, груз-то дорогой…

Зерно, пока я спал, видимо, принесла со склада тетя Даша, и мы пересыпали его в мой мешок, после тетя Даша мастерила к мешку веревочные лямки, чтобы его можно было нести на спине с их помощью, освободив руки. Примерили, получилось хорошо.

Я попросил Петра передать деду с конного двора пачку дешевеньких сигарет:

— Дед Игнат прихворнул ноне, нечем было топить свою каморку, простудился и лежит у бабки Костючихи, в тепле. Бабка выходит деда, не впервой, она травы лечебны знат, почитай, вся деревня к ней за травами ходит. Больше не к кому… Спасибо передам, обрадуется дед…

Стал прощаться с дедом Сергеем:

— Вот че хочу сказать тебе, Витя. Воевать надо, куда деваться, никто бы воевать не хотел, да власти таки. Воюют, не народ воюет, а власти войну ведут, у народа не спрашивают, оне народ губят. Осенью слыхал, ребята сказывали, будьто ты какой-то хороший стрелок. Не знаю, по чему там стрелял, а на фронте не торопись стрелять в человека. Там тоже соображать надо, думать, ково убивашь, на то Бог и голову дал. Я вот ночами все думаю, не могу понять: пошто немец воевать начал, народ работяшший, без работы немец и жить-то не может. Все у нево в хозяйстве ладно, немец два раза на грабли не наступит, а вот пошто на войну идет, не могу сообразить. Не верится, што народ воевать хочет, не верю, а вот пошто война идет? Ково спросить, кто правду скажет?.. Да ладно, иди. Мать не забывай… Ну, храни тебя Бог! — и перекрестил меня, как когда-то мой дед Алексей.

Обнялись. Я молчал, в горле запершило. Тетя Даша обеими руками обняла мою голову и, глядя в глаза, по русскому обычаю расцеловала:

— Будешь живой, опосля войны наведайся по ягоды…

По дороге к станции я долго не мог освободиться от мыслей о людях, которые оказались на моем жизненном пути, с которыми я только что расстался, испытывая ощущение, что они остаются уже какой-то частью меня самого, частью моей души. Достал из-за пазухи сверток, что сунул мне Петр. В нем оказался кусок хлеба, начал с удовольствием его жевать, перекладывая из руки в руку, чтобы руки не обморозить. Постепенно мысли о деревне стали куда-то улетучиваться…

Впереди, в морозной мгле, показались редкие огоньки станции. Деревня с ее людьми осталась позади. Я спешил вперед.

Прошло более 60 лет с тех пор, как пути моей молодой, рвущейся на борьбу жизни пересеклись с дорогами тети Даши, добрых, милых моему сердцу стариков и колхозников в деревне, где комсомольцем помогал убирать урожай во второй год войны. За годы, что подарила мне судьба, я, откровенно говоря, сейчас не думал о событиях того времени. Если и вспоминал, то по случаю — как факт участия с ребятами в помощи уборки урожая. Обычно, случай, когда дед Сергей врезал мне кнутом за мою самоуверенность, я рассказывал с добрым чувством. Но уходили от меня в это время люди, не присутствовали в моих воспоминаниях. Да времени на это не хватало, постоянно над головой висели первостепенные, более важные жизненные проблемы: найти кусок хлеба, когда кругом беды, страдания и трагедии людей, проблемы со здоровьем после ранения на фронте… Было временами так тяжело, что и жить не хотелось.