Виктор Максимов - Исповедь старого солдата

Но вернемся к деду Сергею. Мы сидим друг против друга за столом: я на лавке у окна, дед Сергей напротив, упершись локтями на стол, и с интересом, вопросительно смотрит на меня:

— Говоришь, мать велела сказать спасибо за то, что я тебя кнутом огрел? Спасибо от меня и ей передай, что поняла меня. Это факт. Не каждая мать вот так, как твоя, согласилась бы, что я правильно понужнул тебя. Матери всегда защищают свое дитя. Вон у меня курица с цыплятами, как с ума сошла — никому мимо пройти не дает: бросается на людей али на собаку, когда ее боится, а орет на всю деревню, будто щиплют, перья выдергивают у ее. Диво какое-то! А бабы, для них хоть мало дите, хоть бородато — все едино, защищают дите, как курицы, хоть дите и виновато. Другой раз радуются: смотри, какой он у меня боевой, Гришке али Мишке морду-то как разворотил, стараются детей оправдать, хоть дите и зло сделал другому, а то и беду, все равно защищают, не упрекают, не стыдят перед Богом. А опосля дите у матери деньги отбирает на выпивку али ишшо на што. Опосля мать — ах, да ох: не доглядела…

— С другой стороны, — продолжал дед Сергей, — молодым много советов дают, там мать али отец, ежели он есть, может и не всегда дельных, вроде от души, надеются помогать молодым, уж больно не проста жизня-то, и сам не знаешь, какая она правильна, сам думаешь, может и верно, а жизня не понимает тебя, у ее свои законы, и так много их, и жаловаться на них — все едино правды не сыскать. Правда у нас одна, а у власти или партийному райкому своя правда, вот и ищи правду-то, пока голову не отвернут. Нормальный закон — день и ночь али зима и лето. Зима — шубу надо, ночью спать ложимся. Все верно. Бог знал, что делать, и обижаться на енти законы нече, — убежденно говорил он. — А вот как быть, ежели законы бывают неправильные, несправедливые к людям. Наказывают людей хороших, совестливых, честных. Согласен, наказывать надо, ежели человек недобрый, зло делает людям, которые от этого страдают, мучатся, — виноват в этом не Бог, а сами люди. Как тута рассудить, ежели жизня-то получается такая, што и жить-то не до радости. Пошто так получается, кто в ентом виноват, што человек не может жить так, как ему охота, робить так, как он может и где хочет. Земли у нас ладные, покосы могут кормить коров и лошадей: коси, корми, держи скотину, да и мясо продавай и себе, и людям, а… не получается. Опять-таки говорят — сами виноваты во всем! Спросить — кто сами-то, в чем виноваты, что худо живем? Я виноват али Кирилловна в том, што мужика на войну взяли, а он, как пишут в бумаге, куда-то пропал на войне, вроде к немцам сдался, и из району велят отобрать у ее за это огород. А у нее четверо робят на руках, сама руками мается, как тут быть… Огород ноне кормилец, без огороду че есть-то будут, как жить — с голоду умирать. Вона сколе уже и так впроголодь живут. Диву даешься, как у людей ишшо душа в теле держится, а на малых ребятишек смотреть страшно, одне глаза… Господи, за што?..

Охватив ладонями голову, он со стоном уселся на стул возле стола, уперся в него локтями и с закрытыми глазами сидел за столом, казалось, заснул… Я смотрел на него, не зная, что сказать, понимал, что деду Сергею тяжело, состояние его отчаянное. Мне стало его жалко, и я готов был поддержать его, но слов не находил… Как-то незаметно для меня, медленно дед Сергей поднялся из-за стола, опираясь руками о стол, постоял, прошелся по избе и, подойдя к печи, обернулся ко мне:

— Бабка третьего дни как в соседню деревню ушла, вот и домовничаю один. Пошла сноху навестить, попроведовать, как она тама, — голос его стал слабым, он зашмыгал носом и полушепотом, разглаживая усы, смахнул слезу. — На сына из военкомату бумага пришла, пропал мой Васятко, сынок, где-то на войне. Ужо боле года, как взяли, и на вот те, пропал без вести. Ишшо весной пропал… то мы со старухой все лето и ждали письма понапрасну, не знам, че и думать…

Я знал, что сын у деда Сергея работал в колхозной кузнице, и часто слышал осенью, как люди вспоминали его сына — отменного мастера.

— Может, ранили, — посочувствовал я.

— Не знаю, Витя, не знаю. На войне всяко быват. Кто знат, как оно там повернется: ранят ли, убьют ли али ишшо че. Сам был на войне, как ноне зовут, первой мировой. Пронесло, Бог миловал, не убили, не ранило даже, хотя сколь миллионов полегло да искалечило народу. Но случилось, однако, в плен попал к немцам. — Голос деда Сергея расслабился и зазвучал веселее: — Да не я один, а нас было более дюжины. Мы в соломе спали, свежо было. Сплю это я, а у меня в носу что-то как защекочет, открываю глаза… а это немец соломинкой у меня в носу… а пальцем грозит — мол, тише. Мы глаза вылупили, а оне, немецкие солдаты-то, гогочут от смеха, за брюхо хватаются, слезы вытирают от смеха. Опосля, как мы очухались, хоча коленки дрожат, тоже смеху немало было, все оправдывались, думали — свои вместо немцев…

Война немцам-то тоже не в радость была, народ на войну позабирали, робить стало некому, и нас растолкали кого куда, а я попал на работу в деревню, к бауреру, по-ихнему это крестьянину, Куртом звали. Хромой был, но робил сам до мокрой рубахи, и я потом умывался вместе с ним.

Хлеб без пота не быват. Жил у них, как свой, и спал в избе, и ел за одним столом, только вот спать пришлось мало, у них полатев нету ни зимой, ни летом. Вот тама, у немцев, я и познал крестьянско дело так, что при советской власти ужо в колхозе меня за агронома принимать умные-то люди стали, да все одно впрок не пошло, партейцы оказались умнее, хоча ни плуга, ни граблей в руках не держали… Ладно, опосля про немцев расскажу, а теперя поешь с дороги, с морозу, заболтался я с тобой.

Дед Сергей достал ухватом из печи чугунок и, наливая поварешкой в глиняную чашу, продолжал:

— Похлебай шши. Ноне капуста добрая уродилась на счастье людям. Пока ишшо и свежу едим, и квашеной запаслись, обижаться на огород-кормилец не приходится. Кто робил на огородах, все уродилось, слава Богу.

После сытного обеда, по тем временам даже сказочного, для меня необычного — щей из свежей капусты, куска домашнего хлеба и горошницы с одуряющим запахом деревенского подсолнечного масла — мы с дедом Сергеем отправились в правление колхоза, где мне следовало расписаться в получении своего осеннего заработка.

Деревня была залита светом холодного, окруженного маревом солнца на безоблачном небе. Улица была пустынна.

— Дед Сергей, а почему даже ребятишек не видно на улице? Утром не видал, и сейчас не видно, — удивленно поинтересовался я.

— С голой жопой да ишшо в мороз босиком по снегу много не набегашь, дома сидят. Малышня даже в нашу деревенскую школу не вся ходит — нет ни одежи, ни обувки, а то и попеременке бегают, седни один, завтра другой, — рассказывал мне дед Сергей под хруст снега под ногами, — малы ишшо ладно, а вот постарше ребята, кому в соседню деревню в школу ходить — половину тоже дома сидят. До войны часто ишшо на лошадях возили али на санях, а ноне лошадей самих возить надо… Обносилась совсем деревня, хоча и до войны ниче хорошего, окромя работы не было, но голы не ходили. Че делать? По весне, как солнышко пригреет, все побегут к учителке, кто в чем, а больше босиком, до следующей зимы…