Виктор Максимов - Исповедь старого солдата

От рассказов деда я недоумевал, не понимал, и не верилось в то, что рассказывал дед: хорошие работники день и ночь в труде. Разумно вели хозяйство, две коровы, лошадь, и они — кулаки, и за их же труд их раскулачивали. Я знал о кулачестве и по учебникам, и по кинофильмам. Видел, как у кулаков отбирали мешки с зерном, запрятанным где-то в сараях, погребах, но мешков-то было вроде и немного. Я знал, что кулаки эксплуатировали других, делали людей батраками. И когда у кулаков отнимали все и их увозили куда-то на лошадях с женами и детьми, мне их было не жалко. Мало того, я радовался за избавление от них, радовался за колхозы, где все вместе были счастливые, убирая урожай…

Слушаю дальше деда:

— А деревня че… Колхозы, почитай, ниче хорошова, доброва народу-то не дали, ниче путевова— живем, не живем: кулаков изничтожам, шпиенов ловим, врагов народу расстреливаем да в тюрьму сажаем, снова деревню оголили — снова все на баб ложится. Не успели слезы утереть, чуток передохнуть… война. Снова деревня без мужиков. Те, че подросли в колхозе, подмели на войну с немцами воевать. И снова в деревне без мужиков, без кормильцев: одне бабы да робятишки, старики ишшо, а че от них толку — изробились. Рази ишшо Серега колотится, а я че, — сижу у конюшни, счас солнышко греет, ласкат, лошадей присматриваю, и то дело, лошади пособлять… без них колхозу конец…

Жалко, паря, деревню, молодых жалко, да и че им радоваться: паспортов деревенским не дают, али каких документов деревенские не видывали, или как их счас зовут — колхозники. Че оне видывали, где бывали, молодые-то? Держат народ… в город поехать без документа боятся, а штобы учиться, али че там в городе-то, не думай.

Так и живут в деревне, как велят, власть-то, чтобы народу жилось слашше, землю власть дает на огороды, а на покос… на скотину плати налог, на курицу и то налог, снесла пару яичков — одно властям, друго себе, если останется… Девки по деревне горланят про курицу, что она, мол, не хочет дарма жопу драть, штобы яйца за зря государству отдавать. Деревня всех кормит, а сама живет своим огородом, на который тоже время надо, надо робить.

Сейчас вот война! Убивают людей, всех убивают — и молодых, и немолодых, всех кряду, она всех косит… и баб, и робят, стариков. А здесь рази не война, рази не горе людское? В деревне-то бабы без мужиков, по куче робятишек на руках, в каждой избе, почитай, да старики… все есть хотят, всех кормить надо, а где хлебушко-то возьмут, кому робить в поле? Слушай, че ишшо власть нонешняя додумалась, как она по народу-то понужнула: как началась война, всех коров-кормилиц, у кого были, признали какими-то больными, и под ножик. Рази это не враги народу, коров-кормилиц. Если и кто сберег скотину, то мало. Работать много на огороде тоже не получалось — в колхозе робят люди до темна, а то огород отберут. Работают в колхозе, а че платят — палочки на бумажках… Надысь один мужик приезжал с району, уговаривал робить больше, убрать урожай, если все уберут — дадут на трудодень. Все обещают, а толку… и ныне не дадут, увидишь. А че исть?

Осенью прошлого году, опосля уборки, нашу деревенску молодую бабу партейная баба из району увидела в поле, по жнивью, как та колоски собирала, да и сколь собрала в кармане, говорят, совсем ниче. Опосля приехала судья, собрали всех в правлении, я-то не ходил, не в чем, а там на глазах у всех судья зачитала, баба была, Надьке четыре года тюрьмы, это за два-то фунта, не боле, все равно под снег ушло бы. Когда судья читала бумагу-то на четыре года, сама слезы утирала, а партейная в ладошки хлопала, сука. У Надьки осталось двое пацанов, а опосля бумага пришла, что мужика на войне убили, осиротели пацаны, живут у деда с бабкой, а дед-то ужо худой, рази че по двору ходит. Слава Богу, есть кому присмотреть, живут, да голодно живут. Че сделали? Рази это люди…

Как-то в одной из следующих встреч дед неожиданно спросил меня:

— Правду ли говорят али врут, че если где словят не в деревне жулика, какой украл, за это один год в тюрьму сажают? Не слыхал?

— Не знаю, — отвечал я, — точно не знаю! Воровать-то воруют, наверно, везде воруют, слышно, что милиция и ловит жуликов…

И я вспомнил:

— Мама рассказывала про один случай, когда в дом, не очень далеко от нас, залез мужик один и украл что-то из одежды, и его поймали, судили и дали год тюрьмы, посадили. Точно помню.

Я видел, что дед понял меня. Почесывая затылок изуродованной рукой, он размышлял:

— Я все думаю, думаю, неужто правда, — надо давать столь годов тюрьмы за, почитай, две-три горсти колосков, это и на калачик не хватит… а ись-то охота, да ишшо робятишек кормить. Натька баба работящая, шустрая, много робила, лучше Натьки никто на быках робить не мог, справлялась с имя лучше другова мужика… Много робила, а че за это получала от колхозу — палочки на бумажке… может, она думала, что заработала колоски-то, да ишшо робята. Колоски все едино пропали бы…

Многое из того, что рассказывал мне дед, было новостью, чего я вроде бы и знал, по крайней мере, мне так казалось, но в другом свете, в других красках, и удивлялся новой информации с чистым любопытством, интересом, и это привлекало меня к деду, и он все больше мне нравился. Не осознавая почему, но я тянулся к деду, не упускал случая, если предоставлялась возможность. Он любил стрельнуть папироску у ребят, и я экономил, а потом тащил деду: видел, как по-доброму, пряча улыбку в бороде, смотрел он на меня.

Мне было трудно понять все, о чем рассказывал дед. Именно рассказывал, а не жаловался, даже не упрекал и не обвинял кого-то в чем-либо, но все же чувствовал такое, что для меня было новым, противоречивым и не находило моего понимания. И все сказанное им противоречило тому, что я уже, если можно так выразиться, знал, слышал, впитал в себя: о революции, гражданской войне, победах Красной Армии, кулаках и коллективизации, о борьбе с врагами советской власти и почетной работе чекистов и постоянной угрозе моей Родине от врагов, с которыми я готов бороться. Видел и читал, слышал по радио, какое горе принесла война моему народу. Я оказался свидетелем разоренных деревень, видел непомерный труд от зари до зари, а то и до утра, труд безотказный, упорный — женщин, стариков и, подчас, подростков, да и еще полуголодных. Стал обретать понимание: кусок хлеба — жизнь.

В то время дед был прошлым, далеким от меня, а я жил в настоящем времени, будучи устремленным в будущее, в которое путь лежал еще через войну, и я проложу и пойду в будущее, чего бы это ни стоило.

Сейчас, с вершины своего жизненного пути, я хорошо понимаю то, о чем рассказывал этот человек из моей юности. Очень дорог он моей памяти, в старой шапке на голове и с заросшим лицом человек, с которым я сидел возле конюшни. Вспоминаю его добрый взгляд, тихий, ровный и спокойный голос, вижу скрюченные от работы и времени пальцы его рук, ловко делающие из газеты самокрутку… И мне хочется сказать ему слова благодарности и поклониться за его заботу и любовь к людям, к жизни, хотя последняя была к нему не так справедлива и добра… Да и не только к нему, а и к тем, кто жил в то время вместе с ним.