Виктор Максимов - Исповедь старого солдата

Навстречу нам приближалась женщина, закутанная в темный платок и в больших, подшитых мужских валенках. Увидев и узнав ее, мой спутник остановился.

— Здрасьте, Сергей Егорович… Вам седни пока ниче нету…

— Кому принесла седни?

— Тете Моргуновой, — запинаясь, выдавила девушка.

— На ково?

— Не знаю, Сергей Егорович! Конверт взяла дочь тети Моргуновой, а я у порога, у дверей стояла… тряслась, и не помню, сколько, а как тетя Моргунова заголосила, как завыла… ну я и убежала.

Дед Сергей стоял, молчал. Плечи его опустились, руки обвисли, спина заметно сгорбилась, он смотрел себе под ноги, левой рукой снял с головы старую, много повидавшую шапку-ушанку, правую сунул под мышку левой, сдернул рукавицу и, шевеля губами, медленно несколько раз перекрестился и продолжал стоять с открытой головой, не замечая мороза. Девушка-почтальон, не простившись, незаметно ушла.

Я подошел к нему и попытался взять у него из руки шапку, но он заметил мое движение, торопливо надел ее на седую, лохматую голову сам.

Молча, неторопливо мы пошли к правлению колхоза.

— Ноне в деревне у нас своей почты не стало, с войной закрыли, — заговорил со мной дед Сергей, — а ходит к нам, почту носит через день, из соседней деревни ладная девка Тамара. Хуч и молода, а сердешная, ты видел ее. Всех в деревне знат по имени, у кого забрали на войну, даже ребятишек знат. А уж как Тамару вся деревня знат, так и говорить неча: ждут, когда она придет, ночи не спят, думают, че принесет. Почитай, в каждой избе сидят с утра у окошка, смотрят — повернет Тамара к воротам али мимо пройдет, к кому повернет. Сердце-то у всех ужо с утра наружу рвется у матерей, у стариков, у баб. А если повернет к избе, у всех душа замирала — похоронка али письмо. Все ждут, что принесет: треугольник-письмо — радуются до слез, Бога хвалят. А ежели казенный конверт из военкомату, знобит людей, руки трясутся, не могут конверт взять, боятся. А прочитают и опосля так воют, на всю деревню слышно, да ишшо ребятишки подпевают, ежели похоронка. Да на сердце потом, особливо у стариков тяжело: отпеть-то не могут, церквей-то нету, все порушили, а от Бога куда денешься.

Ишшо ладно, если из военкомату пишут, что пропал без вести где-то на войне, как у меня Васятко. Это, значит, не убили, а где-то затерялся, а где — не знают. Вот и думают люди денно и ношно, где он, живой ли, што с ним, и все верят, что живой. Надеются, а больше думают, што раненый. Я вот ишшо думаю, что Васятка мой и в плен мог угодить, как я когда-то.

Без плену войны, думаю, не быват, все люди, каки бы оне не были. Только не пойму, пошто стали поговаривать о предателях каких-то, изменниках, кто сам в плен здается. Говорят, Сталин гневатся, что в плен сдаются. Я думаю своей башкой, что в плен берут, как нас когда-то, раззяв, куда деваться, война, с ней чай пить за столом не будешь… Всяко быват.

Летось наша деревенска баба Ильинишна получила письмо из военкомату, где написали, что сын пропал у нее на войне, а недавно от Захарки, сына-то ее, пришло письмо. Живой, в госпитале раненый лежит. Счас домой ждут. Вишь, как быват, да че говорить — все ждут, днями на ворота смотрят, а ночью слушают — не заскрипит ли. Матери все ждут, да и ждать будут до гробовой доски свою кровинушку…

Мы шли с дедом Сергеем не спеша, часто останавливались, и он изливал мне душу:

— Вот и седни, на ково похоронку получила Моргуниха, на сына ли али на самово… Живи теперь она с четырьмя ребятами без отца али без деда, невестка ужо не в счет, измоталась так, что на ладан дышит… Господи, за што тако горе людям, кто скажет… кому послезавтра Тамарка принесет казенный конверт. Вроде как сейчас через почту решаются судьбы людей, а то и жизнь. Все это выглядит, как суд какой-то, только не понять, какой он суд… Божий али какой! На Божий суд вроде не походит, больно не праведный, у Бога столь зла и гнева к людям не быват.

Я не знал, что сказать деду Сергею… Молчал…

Подошли к кирпичному одноэтажному дому, в котором мне приходилось бывать не раз осенью. На фасаде увидел знакомую вывеску «Правление колхоза «Ленинский путь». В правлении колхоза, в одной из трех комнат, сидел за столом молодой мужчина, лет под тридцать, стриженный под машинку, в старой, выцветшей гимнастерке без ремня.

— Это новый бухгалтер, недавно опосля ранения вернулся с фронту, — и, указывая на меня, дед Сергей сказал: — Парень приехал, што осенью помогал урожай убирать с комсомольцами. Ему надо заработок выдать. Погляди, Петро, сколя ему, а то все вроде получили, окромя ево.

Петр доброжелательно посмотрел на меня, спросил фамилию и стал двигать ящиками, перебирать бумаги. Я заметил, что Петр все делает правой рукой, а левая рука у него висела, как плеть. Он брал правой рукой левую, поднимал и опускал ее на стол, при этом кисть и пальцы нормально двигались, держали бумажки… Я с любопытством смотрел на Петра, разглядывая его руку, и у меня возникало ощущение, что у него был какой-то особенный протез, и дед Сергей, заметив мое пристальное наблюдение за рукой Петра, указывая на его руку, сказал мне:

— У Петра выше локтя кости-то нету, разбило ее, кость-то раскрошило чем-то от ранения, вот и болтатся без дела, без работы… правая ниче, перекреститься ей можно, да вот я не видел, чтобы он крестился, а надо бы, есть за што Бога-то благодарить…

— Ниче, дядя Сергей, в госпитале сказали, что опосля войны нову кость поставят… подожду, куда денешься, поживу и с одной. Вот все думаю, как летось косу приладить к левому плечу, а правой махать, косить. Вроде ужо че-то додумался, тогда можно думать, и как корову завести, если косить буду, да и ребята с молоком, — сказал Петр и положил на стол листок бумаги. — Распишись.

Я расписался в ведомости за получение 24 килограммов зерна, моя подпись действительно была последней. Петр, забирая ведомость, удовлетворенно сказал:

— Теперь и в райком сообщить можно, что все получили комсомольцы, а то уж сколь раз напоминали, за комсомольцев больно беспокоятся, а не за колхозников…

— Всем по трудодню в день записали, кто с тобой приезжал помогать, — пояснял дед Сергей, — дали приказ из райкому партии, это шшитай, как помощь от райкому была, по фунту зерна на трудодень, специально для комсомольцев. Тебе, как за ударну работу али, как счас говорят, за стахановску работу, посчитали по полтора трудодня на день… Да ишшо, што супонь забыл затянуть, — дед Сергей улыбался. — Не, ты здорово робил, Витюха, помогал как мог и ночами прихватывал немало, че говорить, без вашей помощи плохо пришлось бы бабам. Как управились бы оне с уборкой — не знаю.

Я осмелился спросить:

— Сколько зерна дали на трудодень колхозникам?

— Не спрашивай! — как-то жестко перебил с упреком в голосе меня дед Сергей. — Сколько дали? По сто грамм, да и то из отсева. Сколь дали — давно куры склевали. Молчи, не спрашивай!