Виктор Максимов - Исповедь старого солдата

Однажды я заскочил на конюшню угостить свою страдалицу-лошадь горстью овса, дед сидел на скамейке у входа, как обычно. Когда я выходил из конюшни, неожиданно спросил:

— Знашь, паря! А пошто тебя не посадили?

Я удивленно уперся взглядом в бородатое лицо деда:

— Куда не посадили?

— Как куда? — шамкал дед. — Известно, куда сажают: в тюрьму, а то и расстрелять могут. Ты, как бы враг народу, лошадь спортил, факт. Што глаза пялишь, рази не знашь, сколь народу ишшо до войны энкэвэдэшники изничтожили… тьма! Не найдешь деревни, где бы оне не забирали людей. Неужто не знашь, кругом шпиены были да враги народу, против нонешней власти… Счас и не сошшиташь, сколь их было по деревням… за что сгинул народ, можешь рассказать мне, ты говорил, што комсомлец, для народу хорошу жись будешь делать…

— Ты чего мелешь, дед? Какие шпионы в деревне, откуда взял? — набросился я на деда. — Шпионы, враги власти… Это не в деревне. Маршалы в деревне не живут… Маршалы в Москве живут, в правительство залезли изменники Родины. Их всех разоблачили, арестовали, судили… Они сами признались: Тухачевский, Блюхер, Каменев, Зиновьев, много их было, всех и расстреляли, и правильно сделали, они хотели товарища Сталина убить, — молотил я…

— Э-эх! Молодой ты ишшо, паря, и советскую власть любишь, Богу на ее молишься, хуч и молодой, ужо и в партию метишь, — в голосе дела вроде бы слышались нотки сожаления.

— Мне в партию большевиков еще по годам рано, я пока комсомолец, вот и Родине помогаю, в ваш колхоз послали хлеб убирать. На фронт хочу, немцев бить надо. Прошусь добровольцем, а военкомат не берет, мне только в марте 17 лет будет, — жаловался я деду.

Дед, выдувая через бороду дым от самосада, сочувствовал мне:

— Успешь ишшо голову-то сложить, не торопися, если головы-то не жалко. Она молодая-то шибко торопится… Слыхал, немцы-то до Волги-матушки добрались… А то оставайся у нас в деревне, смотри, сколько девок-то… женят, парней-то не осталось. Осиротела деревня.

Я торопился на ток, но дед размышлял:

— Гляжу я на тебя, паря, ты робить любишь, да и силенкой Бог не обидел, не занимать, хотя супонь не затянул, быват, а там ума особливо не надо. Корень у тебя, видать крепкий, не гнилой, хуч ты и не деревенской. Ты правду говоришь, если больно стараться, и в деревне можно найти ково хоть, да ишшо и власть в руках, то все можно найти, все можно сыскать… Деревня не для шпиенов, в деревне робить надо до мокрой рубахи. Дожили, счас вообще некому робить, пуста деревня-кормилица…

Нет мужиков, нет работников, всех извели. А были работники в деревне от Бога, а счас нету их, были да сплыли. Нет мужиков, нет работников, загубили деревню, извели кормильцев, до робятишек добираются.

— Раз были кормильцы от Бога, как ты говоришь, то почему он не помог? — пытался я подковырнуть деда.

— Бог все может, а вот пошто не помог… — Дед помолчал и выдохнул: — Не помог! Да как же он поможет, коли ево самого выгнали из церквей, а церкви разрушили, выгнали Бога из души людей, ладно, самого не поймали, а то бы и расстреляли, убили, как людей убивают. Бог высоко, далеко от нас, грешных… да и дороги испортили, по которым ему бы прийти к нам, округ, в деревнях не сыскать церкви-то, все разломали. Негде с Богом поговорить, рассказать ему, што власть-то творит, о горе нашем, да и забыли много Бога, вот и наказывает нас, грешных, а то бы разе додумались, что деревня оголилась, как голая баба стала…

— Почему деревня оголилась? — не понимал я. — Нет мужиков, все ушли на войну! Что делать, кончится война, домой придут, деревня-то живет…

— Э-эх, паря! Война войной, само по себе дело страшное, деревню погубили ишшо ране, до ентой войны, да ишшо не один раз, — с обидой и упреком в голосе сказал дед, — господи, какой ты ишшо зеленой. Опосля как царя-батюшку убили, царство ему небесно, нова власть, ну — советская, как ее зовут, отдала землю в деревне, бери землю-то! Вроде как завоевали землюшку, да уж больно дорого дали за ее, сколь народу погубили, сами себя убивали, а за че, так и не знаем доселе. Говорили, Ленин землю дал, а где он эту землю взял, тоже сказать не знамо, а уж как ее, матушку, кровью поливали опосля… опять же мужицкая кровушка лилась. На моих глазах.

В правлении колхоза портрет Ленина висит, видел поди?

Хоть и много мужиков поубивали, однако деревня оживать стала, пахать надо, скот заводить… Ох, и робили в деревне все… мужики, кто живой остался, старики, бабы, робяты, днями и ночами робили, рубахи от пота-то выжимали, друг другу пособляли. Хозяйство налаживали, пахать, скотину разводить, каждое зернышко с копейкой шшитали, собирали и Бога не забывали, он и помогал. Налаживалась жизня у тех, кто робил в деревне, вроде все гладко пошло… и как гром с ясного небушка — бах, бах!

Нонешная власть мужика, што деревню обживать снова начали, хозяйство налаживать — кулаком назвала, вроде они кровь у народа сосали, как комары, ну и ахнули: всех разом, кто в чем был, вместе с бабами, малыми детьми куда ково сослали…

Стали колхозы налаживать, каки-то комуны, штобы у всех все было обчее. Ну и пошло-поехало, с голой-то жопой на голом месте… вот и пало хозяйство.

Опосля доходили слухи о голоде, што сколь народу-то от голодухи-то померло. Так и не поднялось хозяйство, да чо говорить…

Все это, паря, на моих глазах было, вспоминать страшно, все пережил, много пережил, а вот все живу. Видно, Бог пожалел меня за муки… вот и живу, как и сам не знаю, люди помогают, хоча и сами в беде… диво!

Скрюченными пальцами на руках дед ловко скрутил козью ножку из газеты, набил самосадом и стал кресалом высекать искру на кусочек материи: затлела ткань, дед прикурил цыгарку, затянулся и продолжал:

— Опосля, как царя-батюшку согнали, война началась между своими: каки-то красны, каки-то белы, убивали друг дружку. Года четыре поди… Опосля ентой войны у меня девка, дочка моя, за хорошего мужика вышла, робили по крестьянству, как и я, в одной деревне жили. Зять был работящий, робили с дочкой без передыху, пошли робяты, дети стали пособлять… Дом справили, лошадь ладную завели, дочь двух коров держать стала, овец дюжину. Ладно жись пошла, да и я помогал…

Как колхозы стали налаживать, их в колхоз затаскивать начали, а зять-то смышленый мужик, и ему в колхоз не захотелось. Он смекал, видно, насчет общего хозяйства-то… ево ломать начали. Не знаю до конца, че там было, но подрался он с кем-то из ГПУ… посадили, а опосля пропал: увезли и с концом… где — ничто не знаю, не слышно… Дочь-то мою, опосля, как зятя куды-то дели, признали кулачкой и отправили куды-то в Сибирь с двумя робятами, а те уж в школу ходили. Дом забрали, скот, все… Опосля и у меня лошадь забрали с коровой в колхоз, вроде как бы и я кулак, но деревенские меня отстояли от высылки, и стал жить своим огородом… Баушка от горя душу Богу отдала, прибрал он ее, а я ушел из деревни, да и прибился туто. Все конюхом, с лошадушками робил рядом. А теперя вот вроде ночного сторожа, как пишут в колхозе, все рядом с лошадями, да без них и жить-то бы не мог. Все болтаю с ними, хуч и матерюсь на них — оне не обижаются, добро все едино понимают, зло не держат, ну и ладно. Вот овса бы им поболе…