Анатолий Карпов - Жизнь и шахматы. Моя автобиография [litres]

Ботвиннику, однако, такое «ослушание» не понравилось, и он отправил Фурмана читать лекции малолетним шахматистам «Труда», собравшимся в Подмосковье. Но уже на следующий день прославленному шахматисту пришлось признать свою вину и вернуть Фурмана, который оказался прав: партию спасти не удалось.

Конечно, на тех сборах Фурман меня даже не заметил, что вполне естественно. Я был мал и ростом, и возрастом и не мог претендовать ни на что, кроме мимолетного любопытства. А вот меня Семен Абрамович глубиной шахмат поразил уже тогда. И когда мы встретились в ЦСКА, я счел это хорошим знаком, каким-то добрым предзнаменованием. Хотя при встрече меня поразили произошедшие в нем перемены. Тот – первый Семен Абрамович – был моложавым, крепким, с густой шапкой черных волос. А теперь я видел перед собой пожилого, усталого человека, который двигался медленно и не очень охотно говорил. Его волосы поредели и поседели, глаза потухли. Позже, примерно через год, я узнал, что незадолго до нашей второй встречи Фурман перенес резекцию желудка из-за злокачественной опухоли. Врачи уверяли, что операция прошла удачно, и не скрывали от него, что степень этой удачи определит только время: если в течение пяти лет рак не вернется – долгая жизнь гарантирована. Фурман тогда помогал Корчному готовиться к серьезным матчам, и я, конечно, не имел на его счет никаких далеко идущих планов, да и не имел на это права. В шахматах я был почти никто, а Фурман считался отменным специалистом, который работал с крупнейшими шахматистами мира. Но все же он меня приметил: ведь у меня получалось играть в блиц практически с ним на равных, я принимал участие в совместных анализах партий и, очевидно, чем-то его зацепил. Замечая его заинтересованные взгляды, я решил рискнуть и попросил руководство предложить Фурману помочь мне в подготовке к чемпионату мира среди юношей. Тренер охотно согласился.

Почему я выбрал именно Фурмана? Потому что моему отбору предшествовала столь неприглядная закулисная борьба, столь крупные шахматные авторитеты пытались не допустить меня к первенству, столь непросто было добиться соблюдения спортивного принципа, что я понимал – работать надо в связке с исключительно порядочным человеком. Именно порядочность должна была быть главным достоинством моего тренера, а не знание и не опыт, хотя и того и другого Фурману было не занимать. Я хотел быть абсолютно уверенным в человеке, который будет мне помогать. И хотя обычно юниоров не спрашивают об их предпочтениях, мне позволили сделать свой выбор и даже настоять на нем. Меня пытались отговорить, предупреждали, что это уже не тот Фурман, который был раньше, говорили, что после операции он ушел в себя, скрылся в собственном панцире, надел скафандр и не испытывает никакого желания его снимать. Уверяли, что от человека, которому все безразлично, не будет никакого толка. Но меня все это нисколько не убедило. Я прекрасно помнил прежнего Фурмана: уверенного в себе и решительного в словах и поступках. И я надеялся, что интересная задача, новые устремления отвлекут его от грустных мыслей, прибавят энергии и сил. К счастью, я не ошибся: предрекаемое врачами время увеличилось в два раза и, вполне возможно, именно потому, что все эти десять лет Сема занимался любимым делом с прежним рвением и охотой.

Не могу сказать, что мы сблизились мгновенно. Конечно, нет. Первые два года мы словно прощупывали друг друга, взаимно притягивались, но не слишком торопливо. Имели значение и большая разница в возрасте, и опыт других отношений, которые у Фурмана с предыдущими подопечными не всегда складывались легко.

Тренер начал работу со мной не спеша – с бесед, в которых пытался понять и мой образ мыслей, и характер, и видение мира, и градацию ценностей. Заодно мы смотрели мои партии, но не так, как это делается обычно, а как бы сверху. Партия прямо на глазах обретала стереоскопичность и глубину, в ней появлялся каркас. Полагаю, мы были не единственными, кто пользовался подобным приемом. Во всяком случае, в недавно вышедшем американском сериале «Ход королевы», где, на мой взгляд, довольно неплохо отражена суть игры, главной героине открывается позиция именно в тот момент, когда фигуры будто оживают где-то наверху и начинают жить своей жизнью.

Большое внимание на тренировках уделяли мы и дебютам – основе шахматной грамотности, в которой Фурману не было равных, а меня еще спокойно можно было назвать дилетантом в этой области. Нам было легко работать вместе, потому что, слушая Фурмана, я словно слышал свои собственные мысли. Все это происходило у меня на уровне ощущений и чувств, каких-то догадок о том, что должно быть именно так, а не иначе, но додумать, объяснить почему, я еще не мог. А Фурман все это додумывал, ему удавалось сконденсировать неясный туман моих чувств в кристаллы ясных мыслей. Тренер словно взял меня за руку, и я сразу почувствовал опору. Нет, он не вел меня, только поддерживал советами и наставлениями, но он наделил меня достаточной уверенностью в собственных силах, и я двинулся туда, куда и шел, твердо, без малейших колебаний: на чемпионат мира среди юношей в Стокгольме.

Когда мы с Фурманом приехали в столицу Швеции, сначала мне никак не удавалось преодолеть состояние особой ответственности, вызванной прежними неудачами соотечественников. Я не мог взять себя в руки и начал турнир не слишком хорошо. Моими главными конкурентами мне виделись венгр Андраш Адорьян и швед Ульф Андерсон. Но в последний момент на турнире появился прежний чемпион мира среди юношей пуэрториканец Хулио Каплан, и я счел его еще более опасным. Позже выяснилось, что я ошибся. Над Капланом настолько довлело желание меня обойти, что он начал нервничать, ошибаться и в итоге лишился даже второго места на соревнованиях.

Первую партию турнира я выиграл, но у совсем слабого соперника. Во второй не сумел одолеть швейцарца Вернера Хуга, в результате моей оплошности у него даже был шанс выиграть в обоюдном цейтноте. Впоследствии Вернер любил вспоминать нашу партию и нередко шутил:

– Поставил бы я тогда мат Карпову, и не был бы он сейчас чемпионом мира.

К третьей встрече меня накрыла простуда, я совсем расклеился и просто не мог заставить себя считать варианты. А партия оказалась жесткая и драматичная. Я недооценил мастерство соперника – филиппинца Эухенио Торре. Сначала я принял жертву пешки, и позиция обострилась, все еще оставаясь лучшей для меня. Но потом я попал под атаку и потратил сорок минут на раздумья. Торре волновался, нервно расхаживал по комнате. Я, тоже подгоняемый волнением, почему-то забыл о том, что на наших часах флажок начинает подниматься за три минуты до контроля, а в Швеции за одну, а когда вспомнил – занервничал еще больше и сделал плохой ход: остался без пешки. Затем прозевал еще одну, и позиция стала для меня безнадежной.