Анатолий Карпов - Жизнь и шахматы. Моя автобиография [litres]

Шахматы у Фурмана были отличные: добротная доска, хорошие, тяжелые, устойчивые фигуры, по форме соответствующие международному стандарту. Их приятно было взять в руки, но еще важнее, что, пользуясь ими, ты их не замечал.

Мы были во многом сходны: я азартен – и Фурман тоже, оба игроки, предпочитающие процесс результату. Мы любили процесс игры, процесс рождения мысли и оба были на удивление фундаментальны. Единственное, во мне все же преобладал анализ, а в нем все аспекты игры синтезировались самым наилучшим образом. Нам удавалось не просто понимать друг друга с полуслова и полувзгляда, но и чувствовать друг друга, как самих себя. А потому работалось нам вдвоем на удивление легко и свободно.

Ни разу за все время совместного труда мы не обсуждали с ним распределение ролей. Фурман был настолько старше меня, настолько образованнее, настолько превосходил опытом и мудростью, что я уступил ему право решающего голоса как нечто само собой разумеющееся, но жизнь довольно быстро переставила нас местами. Сема органически не переносил главенства над кем-либо, он был плохим исполнителем первой роли, ибо совершенно не был готов нести ответственность. Я взял ведущую роль на себя и начал сам определять, когда прислушиваться к советам Фурмана, а когда стоит поискать другие варианты игры. Довольно быстро я осознал, что не стоит воспроизводить его дебютные наработки в партиях с Корчным, ведь за годы сотрудничества Виктор Львович успел хорошо изучить тактику Семы, и стоило начать идти по придуманному Фурманом пути, Корчной безошибочно угадывал не только дебют, но и разветвление, по которому будет развиваться партия.

Пусть я не всегда слепо следовал предложенным идеям тренера, но связь у нас с Фурманом с самого начала и навсегда сложилась какая-то телепатическая. Фурман, сидя в зале, безошибочно угадывал не только мое настроение, но и следующий ход. Этому неоднократно удивлялись в пресс-бюро, когда видели, что я – сидящий на сцене – синхронно следую рекомендациям своего секунданта, отделенного от меня стеной, а бывало, и не одной. Стоя у экрана, Фурман говорил:

– Толя пойдет сейчас так. А теперь вот так.

И Толя именно так и делал.

Однажды, наблюдая за этим, Таль предложил не совсем корректную жертву фигуры, а Сема даже не стал разбирать эту комбинацию, лишь пророкотал добродушно:

– Так Толя не играет.

Над Фурманом подтрунивали, спрашивали, не обладает ли он талантом гипнотизера, пытались обнаружить на нас портативные радиопередатчики, знаменующие научно-техническую революцию в шахматах. Но Сема на эти, в общем, безобидные издевки никак не реагировал. Лишь однажды пояснил кому-то из иностранцев:

– Ну как же… Мы ведь шесть лет вместе.

Вместе мы провели десятилетие. Вместе прошли длинный и тяжелый путь турнира претендентов, прорвавшись сквозь Полугаевского, Спасского и Корчного. Вместе готовились к так и не случившемуся матчу с Фишером. Вместе радовались моему чемпионству. Вместе принимали участие в турнирах, давали сеансы, отправлялись в поездки. Вместе начали готовиться к предстоящему матчу с Корчным в Багио.

Осенью семьдесят седьмого года на сборах в Кисловодске Фурману неожиданно стало плохо. Он не подавал виду, что чувствует себя настолько худо. Возможно, сам гнал от себя мысли о возвращении давней беды, не хотел в это верить и признавать, тем более он не чувствовал никакой боли, лишь необъяснимую слабость. Сема должен был слетать в Белград на матч Корчного и Спасского, чтобы вживую увидеть состояние нашего будущего соперника, вживую посмотреть игру. Делать это ему страшно не хотелось, несмотря на очевидную необходимость. Что-то мешало ему оставить меня, оторваться. Сема еще не осознавал происходящего, а тело его все уже знало, и томление близкого конца разливалось в нем мучительной болью и диктовало такое поведение, со стороны казавшееся странным.

В Белград Фурман слетал и возвратился в Кисловодск с жалобами на резкие боли в животе. Все еще не желал верить в очевидное и уверял всех вокруг и прежде всего себя, что во всем виновата острая югославская пища. Врачи заподозрили аппендицит и назначили срочную операцию, но склонный к суевериям Фурман заартачился и объявил, что позволит себя резать исключительно в Ленинграде.

В Ленинграде сделали анализы – неоперабельный рак с метастазами по всему телу. Сема держался. Помнил о том, что после первой операции врачи прогнозировали ему только пять лет, а прошло целых десять. Так, может быть, и сейчас речь идет вовсе не о нескольких месяцах, а о годах. Да, он уже не сможет отправиться со мной в Багио, но кто или что может помешать ему продолжать готовить меня к матчу? Только смерть. И, лежа в больнице, он продолжал размышлять над динамикой развития вкусов у Корчного, прикидывал, куда тот может и должен прийти и как его там лучше встретить. Невозможно было представить, что абсолютно неунывающий, по-прежнему скорый на юмор человек постоянно терпит непрерывные боли. Смею надеяться, что мои визиты, наше постоянное общение и его погруженность в работу действительно отвлекали его и от моральных, и от физических мук.

Я собирался на турнир в югославский Бугойно и зашел к Фурману в больницу за последними наставлениями. Мы сидели на подоконнике, грелись на ярком февральском солнце, слушали заоконную капель и смеялись, вспоминая старые любимые анекдоты. Мог ли я предполагать, что эта встреча станет последней? Даже зная всю правду о его тяжелом состоянии, я не хотел верить в его скорый уход. Таких мыслей просто не было в моей голове, в которой прочно укрепилась аксиома: Сема будет всегда с тобой. Если бы так и случилось, кто знает, как повернулась бы моя шахматная судьба. Уверен, будь он рядом, где-нибудь в зале или в пресс-центре, чувствуй я эту непрерывную поддержку и тесную связь, последующие противоборства в моей жизни могли бы сложиться по другому. Но увы…

Как часто бывает, что мы не задумываемся о том, какое важное место занимает в нашей жизни близкий человек. Совсем не предполагаем, что можем его лишиться, живем одним днем, который, кажется, будет тянуться вечно. А потом внезапно страница в книге переворачивается, а на следующей – пустота, чистый лист, на котором ты должен продолжать писать в одиночестве. И только тогда понимаешь необратимость и тяжесть потери, о которой никогда не думал. Осознание конечности бытия пришло ко мне вместе со смертью дорогого друга, которая, несмотря на его тяжелую болезнь, стала для меня совершенно неожиданной. Его присутствие в моей жизни, его поддержка, терапия его отеческим отношением – все это было тем ресурсом, который казался мне совершенно незыблемым.

И вдруг все ушло. Закончилось. Оборвалось. В жизнь ядовитой змеей просочилось отвратительное своей необратимостью слово «никогда». Никогда больше Сема не развеселит очередной острой шуткой, никогда не пожурит за сидение над марками, никогда не даст ценный совет, никогда не посочувствует, не выслушает, не подскажет, не улыбнется ласковой улыбкой и не поздоровается неизменным: «Привет, Толик!»