Анатолий Карпов - Жизнь и шахматы. Моя автобиография [litres]

Но на доигрывании зевать начал Торе: много раз ошибался, зачем-то гонялся за моей ладьей, никак не мог решиться на какую-либо конструктивную операцию. Партию снова отложили, и при очередном доигрывании мне удалось добиться ничьей. Кроме того, между этими доигрываниями я успел одолеть австрийца, что помогло усмирить волнение.

Финиш полуфинала сложился для меня более чем удачно: я сыграл вничью с шотландцем Макеем, а все остальные конкуренты «перерубились» между собой. Последнюю партию этого тура я выиграл и вышел в финал, занимая первое место в турнирной таблице.

В финале игралось мне куда легче и спокойнее, чем раньше. В кулуарах даже начали поговаривать, будто я специально слабо начал, чтобы усыпить бдительность соперников. Но на самом деле никакой особой хитрости в этом, разумеется, не было. Просто по ходу турнира пришли и внутренняя уверенность, и хорошее настроение. Настроение мне подняли два обстоятельства. Во-первых, в Стокгольм на гастрольные (показательные) встречи с Ларсеном [39]приехал Спасский, с которым мы встретились, погуляли по городу, поговорили за ужином. А во‐вторых, там у меня обнаружился неожиданный болельщик, перед которым не хотелось упасть лицом в грязь. Перед финальными встречами я пришел в зал, как обычно за пару минут до начала партий, сел за стол и задумался о чем-то своем. Вдруг неожиданно услышал, как незнакомый голос окликает меня по имени. Причем на чисто русском языке, без малейшего акцента. Оборачиваюсь – никого из знакомых нет. А секунду спустя снова:

– Анатолий!

Наконец обращаю внимание на старого человека, который машет мне и приветливо улыбается.

– Здравствуйте, – говорю, – могу вам чем-то помочь?

– Конечно, сынок. Все в твоих руках. Я здесь живу бог знает сколько, еще до Первой мировой приблудился, и все жду, когда же русский человек в очередной раз поставит им мат. Так что ты уж, сынок, постарайся.

Ну как тут не постараться? Я выиграл чемпионат, получил звание международного мастера и тем самым преодолел препятствие, что в Советском Союзе стояло на пути каждого талантливого мастера, которых в стране было очень много, а турниров для повышения своего уровня проводилось крайне мало. Возможностей получить звание международного мастера было совсем немного, но только оно могло вызвать подлинный интерес к шахматисту у организаторов международных турниров. В Стокгольме у меня получилось преодолеть этот невидимый барьер и открыть себе дверь на международные соревнования.

Моя победа в Стокгольме воодушевила Фурмана. Он и в себе ощутил некую перемену и понял, что рычагом этой перемены был я. Часто школьные учителя жалуются на выгорание, на то, что ежедневно тратят массу энергии и очень устают. Однако большинство из них после долгожданного летнего отдыха снова с нетерпением ждут начала занятий. Почему? Думаю, потому, что на работе они все же не только тратят энергию, но и приобретают ее, получают положительный заряд от общения с учениками, с юностью, со свежим взглядом. Все это и получал от меня Фурман.

Будучи играющим тренером, он попросил меня ассистировать ему на взрослом чемпионате страны, но турнир, увы, не принес ему лавров. Сема явно переоценил свои силы, не мог сосредоточенно выдержать всю партию, отвлекался, расстраивался, на какое-то время снова обретал себя, начинал выигрывать, затем снова расхолаживался и упускал шанс за шансом. Но не эта неспособность к холодной собранности поражала в Фурмане больше всего – поражала его «одноцветность». Имея в руках почти неуловимую малость – право первого хода, Фурман превращал его в оружие поразительной силы. Это происходило не только благодаря опыту и блистательным знаниям, но и из-за совершенно особого, неповторимого чутья в дебюте, который он фантастически разыгрывал за белых. Первый темп в его руках превращался в победоносный галоп, перечеркивающий любые усилия самых именитых соперников.

Но стоило Фурману получить черные фигуры, его будто подменяли. Он превращался в совершенно другого человека, не скрывающего своей досады. Он даже не пытался прятать своего расстройства от того, что вынужден заниматься столь бесперспективным делом, как игра за черных. Да, он пытался настроиться на борьбу, пытался упираться и искать какие-то выходы, но во всех этих действиях было столько безнадежности, столько обреченности в его облике, что не оставалось ни малейших сомнений – спасти Сему от поражения способно только чудо.

И это его поведение тоже было для меня хорошим уроком, уроком того, как поступать не следует.

Я считаю Фурмана своим учителем именно со времен подготовки к юношескому чемпионату. Он внес в мое видение шахмат новое видение и новую глубину. Для меня наступил новый этап освоения игры, и я был не просто обязан этим Семе, я оказался этим привязан к нему.

Как раз примерно в это время между Фурманом и Корчным пробежала кошка. Не знаю, каким образом можно было поссориться с таким мягким, обходительным и по-житейски мудрым человеком, как Сема. Любой ссоре он предпочитал компромисс, никогда не решался на открытый конфликт, и, очевидно, надо было быть Корчным, чтобы вынудить Фурмана пойти на это. Полагаю, в глубине души Корчной надеялся, что Фурман сменит гнев на милость, если предложить ему интересную работу – например, помощь в матче с Фишером. Как известно, этой встречи так и не случилось, а я, зная о разладе между старшими товарищами, не стал терять времени даром. Тем более у меня появилась возможность для плотной работы с Фурманом – я как раз перевелся из Московского университета в Ленинградский и переехал в город на Неве.

Фурман жил на окраине Ленинграда в крошечной двухкомнатной квартирке с кухней в четыре с половиной метра и прихожей, которую к общей площади просто невозможно было приплюсовать. Половину места в ней занимала обычная стенная вешалка, а на оставшемся пространстве люди расходились с большим трудом. Маленькая комната служила спальней хозяевам дома, в большой располагалось все остальное: спальня их сына, кабинет, библиотека, внушительных размеров аквариум с подсветкой и кислородным аппаратом.

За несколько километров от дома Фурмана, за серым полем, была свиноферма, и когда оттуда дул ветер, становилось буквально нечем дышать, вонь просачивалась даже сквозь закупоренные окна. Но мы старались не обращать внимания на такую ерунду, как неприятные запахи. Мы были заняты важным делом, которому свиньи точно помешать не могли. К Фурману добираться было очень удобно – одним маршрутным автобусом. И даже когда, выйдя из транспорта, я чувствовал тошнотворный запах, летел в квартиру Семы как на крыльях, подгоняемый ожиданием новых чудесных часов в его гостиной за полированным раскладным столом.