Юрий Векслер - Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

М.М. Фридрих, уже из отрывочных сведений о вашей жизни складывается весьма определенный образ – отшельника, затворника, человека, который принципиально не участвует ни в политической, ни в литературной жизни. Ни здесь, ни там. И даже не очень хочет, чтобы его произведения дошли до читателя…

Ф.Г. Во-первых, это неправильно, потому что я был исключен из литературной жизни. Меня не публиковали, меня не упоминали, меня замалчивали умышленно, замалчивали там, замалчивали здесь какое-то время… Это не я себя изолировал – это меня изолировали! А теперь, когда после многих лет мои книги доходят до читателя, я бы не хотел, чтобы меня механически присоединяли к той обойме, из которой я был выброшен.

М.М. Что значит – присоединить к обойме?

Ф.Г. К обойме участников процесса 60-х годов, откуда меня фактически исключили, не публикуя, не давая мне никаких возможностей – какие, например, получал Евтушенко… Тот же Солженицын, тот же Бродский – это всё люди, которые принадлежали к литературной жизни, принадлежали к процессу. Причислять меня к этому ряду сейчас, задним числом, несправедливо и неправильно.

М.М. Однако быть изгнанным из родной страны подобно тем, кого вы назвали, – разве не равносильно исключению из процесса?

Ф.Г. Это неправда! Бродский всегда был любимцем интеллигенции. Интеллигенция поддерживала его всеми силами, она создала вокруг него ореол. Его встретили здесь с распростертыми объятиями, засыпали его премиями, деньгами, должностями. Я не говорю о том, правильно это или неправильно, я говорю, что судьбы совсем разные! Меня тут замалчивали, относились ко мне или безразлично, или плохо. Вся сановная интеллигенция была против меня. Они считали: ну это не ценная личность, это не то, что представляет собой интерес, и так далее…

М.М. В ваших словах сейчас сквозит обида?

Ф.Г. Обида? Конечно. Я потерял время, я потерял годы. Я уже немолодой человек, у меня уже притуплено восприятие… Но мои книги от этого не страдают!

М.М. Однако, Фридрих, вы ведь сами приехали сюда по приглашению Академии по культурному обмену и получали, наверное, стипендию…

Ф.Г. Первый год получал. Потом еще один год – поменьше. Затем появлялись кое-какие гонорары, жена стала работать. Но было очень трудно. Я выехал без карьеры, без шума. Слависты, которые сидят во всех университетах и на радио, меня не принимали. А чтобы делать здесь карьеру – надо быть подхалимом. Это теперь, когда я прожил здесь десять лет, написал много, у меня появилась репутация во Франции, все крупные французские газеты и журналы систематически пишут обо мне… Только теперь многие немецкие издательства стали ко мне обращаться! Только что меня издали под одной обложкой вместе с Василием Розановым. А поначалу – я не имел ни опыта, ни друзей. Книги мои отказывались издавать.

М.М. Почему, как вы думаете?

Ф.Г. Здесь господствовала элита 60-х. Была выстроена своя табель о рангах, в которую я не вписывался. А во-вторых, по каким-то более глубинным истокам я не вписывался в их эстетический вкус. У них, знаете, в чести модернизм так называемый – не модернизм начала века, который завершился, а модернизм падший. А я развивался отдельно, я развивался, опираясь на традиции, на «мустер» – образец. Литературы без образцов быть не может.

М.М. Что служило образцами для вас лично?

Ф.Г. Целый ряд книг. Теперь для меня является образцом литературы Библия. Но к этому образцу я шел через все возможные книги, и детские в том числе. Я шел постепенно и самостоятельно. А они из салонов пришли – Анны Ахматовой и прочих. У них другая эстетика – эстетика, основанная на самовыражении при отсутствии канонов, при отсутствии мастерства. Вот я теперь занимаюсь эпохой Ивана Грозного, изучаю старые иконы – они всегда создавались строго по канону. Рублевские иконы тоже создавались по канону! А особенно теперь, когда истоптано все на земле, в том числе и культура, возродиться можно только через каноны.

М.М. Вы хотите исключить из художественного творчества элемент самовыражения?

Ф.Г. Нет, разумеется. Но оно же повсюду преобладает над мастерством! Бывают периоды, когда отсутствует самовыражение. Однако теперь оно господствует. И при этом становится очень легко жить дилетантам! Этот процесс начался в 60-е. Ушел Пастернак… Кто остался? Уже не было никого. И новые люди пришли на разрушении всеобщем, на таком анархичном восприятии. Это при том, что среди них были люди талантливые – Войнович, Аксёнов… Но у них у всех – другая эстетика.

М.М. В этом – основной пункт вашего расхождения с шестидесятниками?

Ф.Г. Не только. Я многое не принимал у них – весь этот обновленный социализм, наши в буденовках и прочее. Но сегодня быть политически умным – не такое уж большое достижение. Я не принимал эти вещи чисто эстетически. Вслепую. Но нельзя упрекать их за это задним числом, как это отвратительно делает, например, Солженицын, который сам был одно время «против Сталина – за Ленина»…

М.М. На ваш взгляд, обрисованная им расстановка сил в обществе и литературе 60-х неправомерна?

Ф.Г. Дело даже не в этом. Он не имеет права на многое, что он делает. Потому что он занимает явно фальшивое место, не то место, которое должен занимать, – хотя бы по литературным соображениям. Тут его уже начали сравнивать с Буниным, Герценом, Достоевским… Конечно, это играет очень отрицательную роль, потому что дает молодежи фальшивый маяк… Солженицын – человек примитивного восприятия и такого… шовинистического духа. Причем этот шовинизм, знаете, тоже примитивный – это не шовинизм Розанова… А по языку – это не примитивность даже, это дубовость! Вы почитайте – это же дубовый язык! Он написал когда-то несколько неплохих очерков, теперь тоже устаревших. А потом – взялся за эти тома, потому что знает, что больше написать ничего не сможет. Солженицын, деревенская литература – это всё ложные высоты, поразительно ложные! В 30-е годы такого не могло быть, потому что было мастерство, были образцы, по которым можно было сравнивать!

М.М. Испытываете ностальгию по 30-м?

Ф.Г. И немножечко по 50-м. Тогда все же общий уровень литературы был несравнимо выше… Я не все принимаю у Платонова и у Булгакова очень многое не принимаю, но общий уровень был выше… Вы знаете, есть в обществе нравы. Так и в литературе – есть нравы! И человек, пусть он будет плохим, но он знает, что ему нельзя вести себя по-другому. А что сейчас происходит? Упали нравы всяческие, в том числе и литературные. Поэтому Генис н Вайль выдают себя за каких-то великих критиков – люди из стенгазеты! Поэтому существует такой «образец», как Солженицын! В 30-е годы, когда господствовали определенные нравы, такое было невозможно!