Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Это известная сцена, ее много раз описывали и воссоздавали, не всегда верно. Не хочу быть иконоборцем или разоблачителем мифов – но я должен рассказать, как я это увидел тогда. Атмосфера была пронизана какой-то невероятной вялостью, автоматизмом, апатией. Не было оживления: вот Корчак идет; ему не отдавали честь (как описывают некоторые), и уж точно не было никакого вмешательства со стороны посланцев Юденрата – к Корчаку никто не подошел. Не было жестов, не было пения, не было гордо поднятых голов, не помню, нес ли кто-то знамя Дома сирот; говорят, что несли. Была страшная, усталая тишина. Корчак волочил ноги, он весь как-то съежился, время от времени что-то бормотал. Когда я вспоминаю эту сцену – она редко покидает меня, – кажется, что я слышал, как он бормочет слово «почему». Я стоял достаточно близко, чтобы разобрать слова. Но это, наверно, просто ретроспективная прихоть моей фантазии. То не были минуты философских размышлений: то были минуты тупого, молчаливого безграничного отчаяния; уже без вопросов, на которые нет ответа.

Несколько взрослых из Дома сирот, среди них Стефа (Вильчинская), шли сбоку, как я, или за ними. Дети – поначалу по четверо, потом как попало, в смешавшихся рядах, гуськом. Кто-то из детей держал Корчака за полу, может, за руку, они шли будто в трансе. Я проводил их до самых ворот Умшлага… {486} 486 Marek Rudnicki, Ostatnia droga Janusza Korczaka, “Tygodnik Powszechny” 1988, nr 45.

Владислав Шпильман:

Погрузочная платформа находилась на окраине гетто. Окруженная сетью грязных улиц, улочек и переулков, до войны она, несмотря на затрапезный вид, была средоточием великих сокровищ. Сюда по боковой ветке со всего света привозили товары, за которые торговались еврейские купцы и которые потом – из складов на Налевках и в Пассаже Симонса – поставляли в варшавские магазины. Площадь имела форму огромного круга, частично обставленного домами, а частично огороженного забором. На площадь выходило несколько боковых улочек, которые удобно связывали ее с городом. Проходы на улицы были закрыты, а на площади могло разместиться до восьми тысяч человек {487} 487 Władysław Szpilman, Pianista, dz. cyt., s. 93. .

Марек Рудницкий:

С того дня, когда началась большая депортация, то есть ликвидация гетто, 22 июля, на эту площадь у перекрестка улиц Ставки и Дзикой каждый день сгоняли десятки тысяч людей. Там толпилась огромная масса людей в диком смятении, плаче, стоне; люди выкрикивали имена, разыскивая друг друга. Многие падали на землю от истощения, голода и жажды, и лежали вповалку. Многие принимали яд, целыми семьями, обнявшись. Не было четкого порядка депортации. Некоторые группы сидели на площади уже несколько дней и ночей. Движением руководил начальник еврейской полиции на Умшлагплаце, Шмерлинг, и его когорта – криком, побоями, пинками {488} 488 Marek Rudnicki, Ostatnia droga Janusza Korczaka, dz. cyt. .

В одном из домов на улице Ставки располагалось инфекционное отделение больницы «На Чистом» и поликлиника. Тамошняя медсестра, Сабина Гурфинкель-Глоцер, рассказывала:

Мы изобрели способ спасать некоторых людей из пасти полицейских. Карета «скорой помощи» начала часто курсировать между инфекционным отделением <���…> и хирургическим отделением на Лешно. Группа медсестер добилась разрешения доставлять из больницы воду для людей, ожидающих своего вагона на Умшлагплаце. Они провозили под фартуками докторские халаты и повязки. Благодаря этому не один врач, а также другие люди, выбрались с Умшлагплаца. Карета «скорой помощи» привозила их, перевязанных (как раненых) в хирургическое отделение на Лешно {489} 489 Sabina Gurfinkiel-Glocerowa, Szpital żydowski w Warszawie (na Czystem) w czasie okupacji (1939 – 1943), “Biuletyn Żydowskiego Instytutu Historycznego”, 1962, cyt. za: Barbara Engelking, Jacek Leociak, Getto warszawskie, dz. cyt., s. 263 .

Марек Эдельман, будучи посыльным детской больницы им. Берсонов и Бауманов и к тому же членом Еврейской боевой организации, участвовал в подобных спасательных акциях. Он вспоминал:

Это непростые решения. Я старался спасти тех, кого знал; тех, кто занимался вместе со мной подпольной работой, поскольку я считал, что если спасу их, то будет шанс сохранить наше сопротивление <���…>. Должен ли я испытывать угрызения совести, что не спас тысячи людей? Если бы я мыслил так, то мог бы с тем же успехом сказать себе: либо все, либо никто {490} 490 Witold Bereś, Krzysztof Burnetko, Marek Edelman. Zycie. Po prostu, dz. cyt., s. 112. .

Людям запомнились драмы, происходившие на площади. Родители шли на Умшлагплац ради детей. Дети – ради родителей. Супруги не хотели разлучаться. Известная поэтесса Генрика Лазоверт могла выжить. Ее узнали и пытались вытащить из толпы. Она не могла оставить мать. Вместе с ней села в вагон.

Нахум Ремба, до войны – секретарь еврейской общины в Варшаве, продолжавший работать в общине и после создания гетто, – расположился в карете «скорой помощи», стоявшей возле выхода на Умшлагплац. Там у него был удобный наблюдательный пункт. Одетый в белый докторский халат, он благодаря своей необычайной силе убеждения, а также взяткам, уговаривал стражников не дать войти в вагон тому или иному человеку из колонны. У него были преданные коллеги: они ходили по площади и высматривали людей, которых можно было спасти.

Он спас сотни приговоренных к смерти. Его называли совестью общины. Одним из тридцати шести праведников [53] Согласно еврейской традиции, на земле всегда присутствуют тридцать шесть скрытых праведников (ламед-вавников), чье существование оправдывает перед Богом существование нашего мира. , которые живут в каждом поколении, охраняя мир от гибели. Его фамилия мелькает во множестве материалов той эпохи, и везде повторяются слова: добрый, отважный, честный, самоотверженный, бескорыстный. Он пытался спасти Марысю Айзенштадт – знаменитую, всеми любимую певицу с чудесным голосом, прозванную «соловьем гетто». Подкупленный им полицейский вытащил Марысю из вагона, куда ее уже втолкнули вместе с родителями. Но та не хотела расставаться с ними. Она вырывалась из рук полицейского. Эсэсовец заметил беспорядок и застрелил ее на месте.

После окончания акции Рембу отправили в лагерь на Любельщине, где он и погиб. Сохранился фрагмент его дневника, где он пишет о том, как на Умшлагплаце появились обитатели корчаковского приюта.

Этот день окончательно добил меня. Шла блокада «малого гетто»; нам сообщили, что вывозят школу медсестер, аптеки, приют Корчака, интернаты на Слиской и Твардой и множество других. Был ужасно жаркий день. Детей из интерната я посадил с краю площади, под стеной. Думал, может, удастся уберечь их в этот вечер, продержать до следующего дня. Предложил Корчаку пойти со мной в общину, чтобы убедить ее вмешаться. Он отказался. Не хотел оставлять детей даже на минуту. Начали загружать людей (в вагоны на Треблинку). Я стоял рядом с кордоном Службы порядка, который сажал людей в вагоны, стоял и с замиранием сердца следил, удастся ли мой план. Все время спрашивал о состоянии вагонов (заполнены ли уже?). Людей продолжали загружать, но все никак не могли заполнить вагоны до конца. Шла сбившаяся в кучу масса людей, подгоняемых нагайками. Вдруг пан Ш. (Шмерлинг, еврейский комендант Умшлагплаца, которого немцы называют «еврейским палачом») приказал привести интернаты. Во главе идущих был Корчак {491} 491 Nachum Remba, Raport z Umschlagplatzu, w: Wspomnienia o Januszu Korczaku, dz. cyt., s. 286. .