Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Евреи важны, но потом – завтра поймете. – Разумеется, знаем и помним. Важная позиция, но не единственная. <���…>

Вам тяжело, и нам нелегко {466} 466 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. .

29 июля 1942 года, в среду, было холодно, дождь не шел. Ита Димант писала:

Прошла неделя выселений <���…>. Акцию уже проводят не только еврейские полицейские, но и около двухсот украинцев и латышей. Впущенные на несколько часов в гетто в сопровождении одного или двух жандармов, они звереют, убивают и купаются в человеческой крови. Свидетелями этого становятся евреи-полицейские, которые вынуждены смотреть на эти ужасы. Еду в гетто уже не доставляют. Только на Лешно еще процветает контрабанда. Цены на еду быстро растут. Цена за килограмм масла уже доходит до трехсот—пятисот злотых, цена на хлеб – до шестидесяти—ста злотых за килограмм {467} 467 Ita Dimant, Moja cząstka życia, Warszawa 2001, cyt. za: Getto warszawskie, internetowa baza danych, dz. cyt. .

По району расклеили сообщение о том, что каждый, кто «29, 30 и 31 июля добровольно станет объектом выселения, будет снабжен едой, а именно 3 кг хлеба и 1 кг мармелада. Пункт сбора и место выдачи еды – площадь Ставки, угол Дзикой». На следующее утро туда добровольно пришла тысяча пятьсот человек.

Марек Эдельман рассказывает:

Голод. Надежды нет. Человеку нужно за что-то ухватиться. Изголодавшиеся люди так хотят получить от немцев обещанные хлеб и мармелад за добровольный вывоз, что утрачивают всякую силу сопротивляться. Они уже чувствуют вкус этого хлеба, видят эту коричневую корочку. Уже один запах одуряет и отбивает все сомнения. Случаются такие дни, когда сотни людей стоят в длинных очередях на Умшлагплаце в ожидании отъезда и обещанных трех килограммов хлеба… {468} 468 Witold Bereś, Krzysztof Burnetko, Marek Edelman. Zycie. Po prostu, Warszawa 2008, s. 110.

Тридцатого июля, в четверг, с утра было холодно и шел дождь. Вывезли шесть тысяч четыреста тридцать человек.

Тридцать первого июля, в пасмурную и холодную пятницу, вывезли шесть тысяч семьсот пятьдесят человек. Семьсот пятьдесят из них добровольно вызвались ехать. Люди утешали себя тем, что на «Востоке» их ждет работа, возможно, тяжелая, но она позволит пережить это страшное время. Всё лучше, чем ожидать неизбежного.

Тридцать первого июля в Доме сирот шли приготовления к субботней трапезе. Вероятно, она была лучше обычных ежедневных ужинов, хотя никому не приходило в голову, что это их последний шабат. Ружа Штокман, экономка, выдала девочкам продукты, которые Доктор умудрился достать, а она – выкроить из запасов. Вместо слишком дорогих хал – две белые булки. Муку, масло и яичный порошок «Эрика» растворят в воде. Получится жалкий заменитель бульона. Вместо фаршированного карпа тефтели из корюшки – маленькой, дурно пахнущей рыбешки, которую в большом количестве доставляли в гетто. На десерт – каша с вареной морковью, подслащенная патокой. На воскресенье готовится чулнт, согласно бытующему в гетто рецепту. На три килограмма брюквы, перетертой на крупной терке, берется пятнадцать декаграммов ячменя, пятнадцать декаграммов фасоли, немного масла, немного соли, щепотка лимонной кислоты, немного сахарина. Все это заливается водой и тушится.

Предстоит много работы. Дом нужно убрать. Все должно быть на своем месте. Надо почистить и заштопать детскую одежку, чтобы воспитанники выглядели опрятно; пришить пуговицы, вставить резинки в белье. Вечером стол накрывают белой скатертью. Кто-то из воспитательниц зажигает свечи, благословляя свет. Это обязанность матери, но пани Стефа до самого конца подчеркивает свой атеизм. Однако религия всегда присутствовала в жизни Дома, а сейчас, в дни опасности, стала единственным утешением.

Когда праздничный ужин будет съеден, Доктор поможет дежурным убрать посуду со стола, хотя он неловок и больше мешает, чем помогает. Это одно из его чудачеств; он говорит, что благодаря этому много узнаёт о детях, а главное – учится понимать, что нет плохой и хорошей, чистой и грязной работы: любая работа важна, потому что полезна.

Когда дети уже лежат в кроватях, он, как всегда, рассказывает им на ночь сказки. Ту, любимую, о Коте в Сапогах, которой он развлекал раненых солдат, что возвращались с русско-японской войны. А может, свою неоконченную историю о девочке-сироте, которая разговаривает с ханукальной свечкой?

Нет, он не держал детей под защитным куполом. Не обманывал их. Он приучал детей к мысли о смерти, напрямую говорил о смерти. Учитывая ситуацию – говорил так открыто, что мороз по коже идет. Сирота из сказки – кто-то из этих детей, лежащих в постели, – жалуется, что родители умерли, а она даже не знает, где их могила. «Будь могила родителей рядом, я была бы не одна».

Ханукальная свечка отвечает словами Доктора, которые слишком трудны для понимания, но их монотонный, гипнотизирующий ритм убаюкивает, а это самое главное.

– Ты ошибаешься, дитя мое, – ты не одна. – В тебе живет поиск могилы, в тебе живет тоска, в тебе живет ожидание, в тебе живут прошлое и будущее, живет твое одиночество. Ты одна, и одиночество одно, а вместе вас двое. – Вас уже двое; живет твоя мысль о могиле родителей, вас уже трое.

Одна – один. Двое – два. – Трое – три. Четверо – четыре. Пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать. <���…>

Спите, дети милые (пауза).

Спите, дети милые? – одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать.

Спите (пауза).

Шалом, дети милые. Спите и растите. Живите и растите для далекой дороги жизни <���…>.

Шалом, дети милые {469} 469 Janusz Korczak, Świeczka chanukowa, bez daty, w: Dzieła, t. 15, w przygotowaniu (wcześniejszy druk: Janusz Korczak w getcie. Nowe źródła, dz. cyt., s. 257, 258). .

В начале августа ликвидационная акция в гетто ускорилась. До этого немцы использовали Еврейскую службу порядка. Теперь они решили, что выселение проводится недостаточно эффективно, и сами приступили к действиям. В бригадах, оцепивших дома и улицы, были опытные офицеры СС, а также украинцы, латыши и литовцы из дополнительных полицейских подразделений. Среди еврейской полиции встречались жестокие, безжалостные люди, но были и другие – порядочные, отважные, которые пытались помочь жертвам. Теперь все это кончилось. Оказавшись под жестким контролем, братья по преступлению должны были действовать активно. За каждый душевный порыв они платили собственной жизнью.

В одном из дневников того времени читаем:

Всех прохожих, всех жителей охваченных блокадой домов выгнали на проезжую часть, несколько тысяч людей выстроили в ряды по четверо или по шестеро. Здесь происходит отбор. Ряд подходит к эсэсовцу, один взгляд на документы, на лицо и касание хлыста, налево – значит, свобода, направо – Умшлагплац. <���…> Как это? Прямо так, в чем стоят? Жаркий августовский день, женщины в летних платьях, в сандалиях, босые дети, все без верхней одежды, с непокрытой головой, одеты легче некуда. Как так ехать в неизвестность? Невозможно! Без сменной рубашки, без какого-либо узелка, без куска хлеба? Куда их везут? Что все это значит? Ведь каждому надо что-то взять с собой, им же должны позволить какой-то минимум! Ведь они едут на новое место жительства, не на пикник, наступит осень, зима – а они в одной рубашке, в одном платье {470} 470 Pamiętniki z getta warszawskiego. Fragmenty i regestry (oprac. Michał Grynberg), Warszawa 1993, wyd. drugie, cyt. za: Barbara Engelking, Jacek Leociak, Getto warszawskie, dz. cyt., s. 676. .