Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

В архиве Рингельблюма сохранилось приглашение на этот спектакль, посланное Цивье Любеткин, одной из организаторов Еврейской боевой организации в гетто, и Ицхаку Цукерману – ее будущему мужу, предводителю еврейского движения Сопротивления, члену Боевой организации. На приглашении значится адрес: Дзельная, 34/8, IV эт., парадный вход, и загадочная приписка «столовая». Там, под прикрытием приюта для переселенцев и столовой Еврейской взаимопомощи, действовала тайная ячейка сионистской халуцной организации «Дрор», то есть «Свобода».

Молодые халуцы, состоявшие в этой группе, готовились к вооруженной борьбе с немцами. Они не хотели покорно ждать смерти. Именно они впоследствии стали соорганизаторами восстания в гетто. Интересно, что Корчак, которого часто упрекают в пассивности и непротивлении насилию, поддерживал дружеские связи с халуцами, бывал на Дзельной, читал доклады подпольщикам, мнение Ицхака и Цивьи было для него важно, о чем свидетельствует текст приглашения:

Мы не склонны обещать, не будучи уверенными.

Мы уверены, что час прекрасной сказки мыслителя и поэта подарит воодушевление – «высшую ступеньку» лестницы чувств.

Поэтому приглашаем вас прийти в субботу, 18 июля 1942 г., в 4.30 п. <���пополудни>.

Директор Дома сирот

<���здесь печать с подписью: Гольдшмит, Корчак>

(Из ненаписанной рецензии «Живого дневника»)

Первый поистине артистичный спектакль с 1939 года.

Больше, чем текст, – потому что настроение;

Больше, чем эмоция, – потому что переживание;

Больше, чем актеры, – потому что дети.

Владислав Шленгель

Вход бесплатный {454} 454 Archiwum Ringelbluma. Konspiracyjne Archiwum Getta Warszawskiego, t. 2, Dzieci – tajne nauczanie w getcie warszawskim, oprac. Ruta Sakowska,Warszawa 2000, s. 303. .

Владислав Шленгель – самый известный польскоязычный поэт Варшавского гетто. Он попал туда в самом начале и погиб в 1943 году, во время апрельского восстания. Начинал он в легком жанре: писал тексты песен и сатирические произведения. Усердно записывал события и настроения тех лет, а сознание нарастающей опасности и неизбежного конца постепенно придавало его стихам все большую глубину. В 1942 году он выступал в литературном кабаре в кафе «Штука» на улице Лешно, декламировал стихи и вел очень популярный «Живой дневник» – хронику гетто, полную отсылок к событиям того времени. Оттуда и «ненаписанная рецензия», которую Корчак цитирует в приглашении; очевидно, она относилась к предыдущему спектаклю.

«Почту» ставила уже упоминавшаяся здесь воспитательница Дома сирот, панна Эстерка Виногрон. В 1926 году, будучи ученицей еврейской Женской гуманитарной гимназии, она сама играла в этой пьесе, которую ставил тогда Якуб Ротбаум, впоследствии известный режиссер польских и еврейских театров. Корчак столкнулся с «Почтой» раньше: ее перевели на польский еще в 1919 году, а премьера состоялась в варшавском Театре-варьете в сезоне 1920 – 1921. Этот замысел – дети, обреченные на смерть, разыгрывают и смотрят пьесу об умирании – требует огромной отваги. Кто был автором замысла? Считается, что Доктор, который очень ценил Тагора. Индийский мистик, поэт, учитель, призывавший жить в правде, любви и покое, помещенный гитлеровцами в список запрещенных писателей, умер за год до премьеры «Почты» в гетто. А значит, его дух мог присутствовать среди зрителей, как он и обещал во сне. И наверняка присутствовал.

О содержании пьесы и атмосфере июльского спектакля Зофия Розенблюм-Шиманская пишет так:

Маленький больной мальчик по указанию врача лежит в постели и не встает, единственное его развлечение – наблюдать за жизнью через окно. А жизнь предстает перед ним во всех своих ипостасях. За окном проходит почтальон, девушка с цветами, разносчик воды, молочник. Играют дети; упоительно пахнут цветы. Слышится пение и звуки гонга. Маленький мальчик впитывает все впечатления, между ним и случайными прохожими возникает крепкая дружба.

Маленький Амал тоскует по свободе, хочет убежать в далекий мир, в горы, к ручью, хочет пасти корову, радоваться солнечным лучам, целовать цветы, слушать пение птиц. Но бездумный суровый приказ врача заточил его в темной комнате, заколотил ставни, не пропускает к нему ни осенних сумерек, ни солнца, никаких признаков жизни.

Маленький Амал хотел бы стать белкой и щелкать свежие орешки. Маленькому Амалу кажется, что та большая гора за окном протягивает руки к небу. Он любит ее ладони. Амал рвется из душной комнатки, чтобы пойти дорогой, которую никто не знает, и успокаивается, когда стражник уверяет его, что придет время, когда врач сам возьмет его за руку и выведет оттуда. И так всегда: «кто-то большой и мудрый приходит и освобождает нас».

Заглядевшись на Амала, как на радугу, воспитанники Дома сирот глотали эти слова. Как же дети задыхались в стенах гетто, как отчаянно прижимались, сплющивая носы, к щели в стене, чтобы увидеть, что делается с «той» стороны. Как сильно они хотели вместе с Амалом поиграть с белкой, побегать по дороге, искупаться в холодном ручье и нарвать целую охапку цветов. Они уже забыли, как выглядят цветы!

Затаив дыхание, они вместе с Амалом ждали королевского письма, которое должно было принести освобождение. Вместе с ним верили, что это чудесное письмо уже вот-вот придет. С этим известием пришла девочка с цветами, его подтвердил стражник. Амал верит им и сладко засыпает в ожидании свободы. Старый Доктор сгорбился, вжавшись в темный угол комнаты. В его глазах затаилась бездонная печаль. Мы обмениваемся крепким – наверное, последним рукопожатием – без слов {455} 455 Zofia Szymańska, Nie uległ skamienałym sercom, dz. cyt., s. 277. .

Четыре дня спустя в гетто началась большая ликвидационная акция.

22 июля 1942 года, среда. Шестьдесят третий или шестьдесят четвертый день рождения Доктора. Согласно одним источникам, в этот день шел мелкий дождь. Другие утверждают, что светило солнце. В этот день началась уже давно запланированная гитлеровцами акция: жителей Варшавского гетто стали систематически вывозить в Треблинку, в газовые камеры. Утром этот мир успел покинуть больной сапожник Азрилевич, отец Ружи Штокман, дедушка маленькой Ромци. Ему повезло. Он умер в своей кровати, собственной смертью.

Ночью стены гетто окружили спецподразделения «темно-синей» полиции и дополнительные немецкие подразделения, состоявшие из литовцев, латышей, украинцев.

Утром к главному зданию Юденрата съехалось несколько персональных автомобилей и два грузовика с солдатами, которые были одеты в немецкие мундиры, но, как вскоре выяснилось, это были вовсе не немцы, а латыши, литовцы и украинцы. Дом окружили. Из персональных экипажей вышло около пятнадцати эсэсовцев, в том числе офицеров высших чинов. Некоторые остались внизу, другие энергично и безотлагательно направились на второй этаж. Однако они пошли не в левое крыло, где располагалась, в частности, большая комната – бюро переводов и корреспонденции, – а в правое, в кабинет председателя. Внезапно во всем доме наступила тишина, ошеломляющая тишина {456} 456 Marcel Reich-Ranicki, Moje życie, przeł. Jan Koprowski, Michał Misiorny, Warszawa 2000, s. 148. .