Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Моя жена после тех слов маститого товарища моего грозила:

— Еще неизвестно, кто раньше. Я сама приду плюнуть на его могилу.

Хорошо, что еще не прибила моего остроформулирующего друга. Позже он предпринял еще несколько попыток оригинально унизить меня. Из своего трехтомника «От А до Я», где всё о режиссерах и театрах, выбросил статью обо мне и «Эрмитаже». Ко мне подошел Женовач и сочувственно спросил:

— А почему вас там нет?

Действительно, почему?

Это обидно. Будто я пришел на бал, а меня обнесли шампанским… Почему-то такое бывает обидным, правда?

И тогда я назвал его свиньей.

Не Женовача, конечно.

Он стал божиться, что это накладка соредактора, что в следующем томе обязательно будет, если не во втором, то в третьем… Он так безбожно искренне божился, что становилось неловко за свою грубость. Мне даже послышалось, что в оправдание он прибавил:

— Подумать только, я и не знал, что тебе это вообще надо.

И этой фразой победил меня, старый демагог.

Действительно, зачем мне это надо?

Меня можно было не любить только за то, что сам пишу, сам ставлю, играю и сам себе аплодирую. Я странный предмет, прыгающий с полки на полку и вносящий в установленный порядок некую путаницу. Но какое счастье прыгать, быть непойманным! Вот когда театр становится игрой, и ты попадаешь в дом с неожиданной стороны — через камин, сквозь стену. Неизвестно откуда, только не с парадного входа, где тебя ждет, раболепно кланяясь, критик-швейцар в золотых галунах и форменной фуражке.

Я даже книгу написал через несколько лет после этого — «Меня не было». И может быть, именно моему другу был обязан таким названием. Мне понравилась сама мысль: быть или не быть. Чтобы быть, надо пораньше умереть, не быть — означает жить. И я решил не быть, сообщая иногда на поверхность, что со мною на глубине происходит.

Оттуда мои книжки. Без них я не могу. Они предваряют спектакли. Я как бы задумываюсь, о чем я сам, чем живу, что собираюсь делать, и прихожу в театр, чтобы поделиться неожиданно обнаруженным содержанием.

А морду критикам надо бить. Не скромничайте, бейте с ходу. Это я начинающим режиссерам, прости меня, Господи.

Я стал себя ругать за фамильярность с авторами. Вероятно, начав много писать, сам возомнил себя автором, стал с литературой запанибрата. Это не так. К писательской компании я отношусь хорошо. Как к партизанам, которые просмотрели, что война кончилась, и боятся выйти на поверхность. Сидят в землянке.

Мне же было куда идти. Театр меня ждал, и я возвращался после писаний с ворохом сведений о себе самом, о мире — и сразу начинал ставить.

Когда тебе хорошо, актерам тоже неплохо. Всё видишь легкомысленно, непредвзято. И получается как бы комедия. А вообще-то чёрт знает что, но получается.

Вот сейчас перебираю названия своих спектаклей и никак не могу их вспомнить. Но это, оказывается, неважно — помнишь ты их, не помнишь… Помнят твои актеры, их нервы и мышцы, они хранители памяти. Каждый вечер повторяют одно и то же, возвращаются к истокам, нашим репетициям и перебирают, перебирают…

Они не могут оторваться от своего режиссера. Они меня помнят. Я должен их расспрашивать, ходить за ними и канючить, чтобы что-то узнать о собственной жизни. Они — разные люди, совсем разные.

Они идут куда-то дальше человека, за пределы дозволенного, за пределы возможного. Я их побаиваюсь. Что-то им открывается, и они делают таинственный жест по направлению к этому «что-то». Чтобы извлечь, присвоить. И если им удается, то и нам перепадает немного.

Их интонации, их жесты помогают нам жить. Мы приходим за этим в театр — только за этим. Но они смертны. Вот этого я никак не пойму. Они настолько смертны, что вообще не поймешь, были ли они на самом деле, нет. Одни легенды. Это самая эфемерная профессия, когда вспоминаешь о них, и самая реальная, когда их видишь. Роет человек землю, упорно роет, машет лопатой, маячит перед тобой, осточертевает своим мельканием, ты в раздражении отворачиваешься, а он в это время исчезает в той дыре, что рыл. И что он там видел — тебе остается неизвестным.

Вот Виктор Гвоздицкий.

Конечно, надо петь ему осанну сколько возможно, конечно, но куда он ушел и зачем? И почему последней его записью в больнице была попытка разгадать слова его же собственной роли из «Вечера в сумасшедшем доме»: «Последняя надежда — Христос Воскрес. Христос Воскрес — последняя надежда».

Это были слова еще одного расстающегося с жизнью великого поэта Александра Введенского. Я доверил их Вите.

И всегда-то он боялся ролей, грозящих опасностью. Из суеверия — Воланда, Иосифа Флавия в «Иудейской войне». Сыграет, а Бог накажет. Вот и с этой ролью он долго спорил, доказывая мне, что играть ее нельзя.

Какие-то единицы, нули — «всё превращается в ноль». Что это такое? Как этим жить? Что играть?

Он никогда не любил арифметики, не хотел с этим разбираться, не для того пришел в театр, чтобы с ней разбираться. А вот разобрался же. И ушел с той же надеждой, что и Введенский, — с надеждой на Христа. «Последняя надежда — Христос Воскрес. Христос Воскрес — последняя надежда». И что удивительно, как он рассказывал, разобраться в этих цифрах-словах я помог ему своими байками о болезни Добржанской.

Как она, мучительно вглядываясь в темноту зала, обращалась ко мне в попытке вспомнить слово, как бы выпрашивая у меня слова, будто я, а никто другой, был их автор, умел возвращать их смыслы.

— Мишенька, подскажите… Да что это такое!

Он всё заставлял меня рассказывать о Добржанской, вспоминать, как она это делала, воссоединялся с душой почти неизвестного ему человека, с актерской душой в минуты беды, чтобы понять, чего хотел третий, их автор Александр Введенский, выискивая слово.

Так они бродили по земле, мой дорогой Витя Гвоздицкий, Любовь Ивановна Добржанская и Александр Введенский. Мне было достаточно только свести их друг с другом — пусть разбираются.

Это был вообще странный спектакль — «Вечер в сумасшедшем доме». Мы играли его в пространстве малого зала, забив единственную дверь въехавшей в зал каретой «скорой помощи» со всеми главными персонажами внутри, не давая зрителям возможности уйти. Зритель должен был остаться с нами на два часа и смотреть спектакль, а не созерцать.

Мы чуть не забыли о больных клаустрофобией, и одну из зрительниц в самом начале пришлось выводить через карету. О пожарных мы точно забыли. Мы вообще были веселы и беспощадны во время этого «Вечера».

Мужчины приходили с кем-то в паре, с женой, дочкой, возлюбленной. Их встречали три самые обольстительные актрисы и под музыку арфы, играющей в зале, грациозно и нагло разлучали. Женщин — в одну сторону, мужчин — в другую. Отказать им было невозможно. И всё это в тишине, с улыбкой, вежливо и настойчиво. Им оставалось только беспомощно вглядываться — с кем посадили их пару, не забыли ли про них, не потеряют ли они друг друга навсегда. Так они вглядывались друг в друга, недолго, правда, пока не начинал произносить первые слова Витя, тихо-тихо, не ища ни внимания, ни сочувствия, во всяком случае земного.