Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Я бы и не вспомнил о них, если бы не счастливая идея поставить в Малом зале такой «Журнал — Театр» по никому не известным текстам. Мы получали еще не вышедшие номера, превращали их в спектакли. А безумные подписчики прорывались в театр, первыми узнать, что их ждет в следующем номере.

Коротич мне сказал насмешливо:

— Это может делать только Любимов. У вас есть Любимов?

Я ответил:

— Есть.

После чего гранки еще не вышедших номеров отправляли к нам.

Боже мой, сколько несчастных, увечных, нищих людей, узнав об этом, стали ждать меня в театре. Они стояли на лестнице вдоль стен, как калики перехожие. Это была не слава, а слезы.

Все просили помочь. Им казалось, что я всемогущ и то, что собираются сделать с ними, могу предотвратить. Что я знаком с разбойниками, разворовывающими страну.

Я шел мимо, низко опустив голову. Даже сейчас помню этих грузных людей рядом, в фойе театра, с отечными, будто припудренными лицами.

Вот что вместе со мной делал Юра. Мы не подумали тогда, что если ставить «Журнал — Театр», другой репертуар отменяется. Нет времени на «Гамлета», журнал выходит раз в неделю, и на него нужны силы. Там Юра и воплощал бы свою эресефесерию — пробочки, окурочки, шляпки.

Это немного напоминало идею параджановских коллажей, только сделано было для театра.

«Всё сохраните, — была идея. — Потому что ничто никогда не изменится. Бедные останутся бедными, богатые — богатыми, сколько ни вещай об этом „Журнал — Театр“».

Мне кажется, Юра был увлечен, только восторг свой он выражал тихо. Он вообще убедил себя оставаться спокойным, как его любимый режиссер, мой друг Юра Погребничко. Малыми средствами они выражали свое негодование, да и негодованием это назвать было трудно, просто в сердцах глубоко произнесенное, никому не слышное грубое слово.

Я любил Юру за то, что он был человек. Просто человек. И недостатки его по-человечески были терпимы и по-платоновски направлены на самого себя. Юра часто рассказывал, как, работая в Новосибирском доме культуры, пристанище интеллигенции, рассаднике либерализма, решил разбогатеть и нарисовать к Первому мая в своей бурятско-церковной манере портрет В. И. Ленина — его-то обязательно купят.

Вооружился открытками, фотографиями. И вождь ему открылся. Не портрет — праздник, вдохновенное провидческое лицо. Принес в горком комсомола.

— Вот нарисовал, — заикаясь, сказал Юра и поставил перед ними портрет.

— Зачем? — с ужасом спросили они, и он растерялся.

Но их растерянность была большей: ничем не мотивированный субъект с сомнительной репутацией либерала-самоучки зачем-то нарисовал Ленина. Что он хотел этим доказать? Что Ленина может нарисовать каждый? Что все имеют право рисовать Ленина и разрешения спрашивать не надо? Или это провокация и надо вглядеться в эту картину глубже, чтобы понять намерение?

Но цветной, ярко написанный Ленин смотрел на них с такой мудростью и добротой, что комсомольцы Академгородка растерялись.

— Хорошо, спасибо, — сказали они. — Только неплохо бы показать в горкоме, сами понимаете. Мы вам не заказывали, у нас есть другие портреты известных художников.

— Я подожду, — сказал Юра и ушел, к ужасу комиссии оставив у стены портрет.

В горкоме решили жестче: чёрт его знает, может, и не шутит, расплатитесь с ним, а портрет — в несгораемый шкаф, и пусть забудет об этом.

Так и поступили. Юра согласился. Он понял, что на ложь надо иметь право. А если его у тебя нет, то продолжай писать свои лики по три рубля за штуку и засыпай со спокойной совестью.

Мы решились на это безрассудство — ставить «Журнал — Театр». Мы поставили его под подозрительно одобрительные крики критиков, но через два номера прекратили — ставить «Гамлета» было лучше.

Эресефесерия за верстаками, на верстаках в сопровождении пил и трещоток, и как он ухитрился из хаоса создать внешне вполне опрятный мир. Все в шляпах, нахлобученных по самые уши, и женщины, и мужчины, охламоны, все свои, в мятых темных пиджаках, с папиросками, пепел стряхивался в те самые, прибитые к верстакам консервные банки.

Юра ткнул меня в современность, вернул в сегодняшнюю жизнь, ведь он был весь отсюда, весь эресефесерия, которую ненавидел и на которую тратил краски и вдохновение.

Вот с таким Юрой я делал потом не самый любимый мой спектакль «Примеры из жизни». Только оформил этот спектакль другой художник, Валерий Фомин. А Юре Кононенко была отведена совсем особая роль.

Спектакль был построен на очерках популярных тогда людей — Стреляного, Черниченко, Можаева, — очень талантливых в этих самых разоблачениях. В нем Люба Полищук играла старуху, спавшую после войны тридцать лет на раскладушке, под которой застрял не разорвавшийся при авианалете фугас.

Старуха ходила в райисполком, жаловалась, но ее гнали и только через тридцать лет решили взглянуть. Была эвакуирована из дома не только старуха с раскладушкой, целый район вокруг, чтобы эту бомбу обезвредить.

Вот из таких повседневностей нашей жизни делался спектакль. Он игрался на «половике», который постепенно, в течение двух часов спектакля, незаметно поддувался, шел буграми, и артисты, участвовавшие в этом отечественном безобразии, двигались по нему с наэлектризованными волосами. Это было и смешно, и жутко. Он раздувался, этот половик, до размеров всей нашей сцены, и самый ловкий артист совсем по-клоунски прыгал на нем под колосниками, как на батуте.

А Юра всё это время, пока шел спектакль, по моей просьбе писал, стоя у портала, своих, померещившихся ему женщин, ни на кого, кроме них, не обращая внимания. Маленький очкарик, занятый настоящим делом.

Он писал их с особенным удовольствием, не только любовным, скорее как брат, как отец. Они были вполне свои — красивые, желанные, но в Юрином исполнении принадлежали только себе самим. Их совсем не интересовали события на сцене рядом, они даже не смотрели в ту сторону. До сих пор не знаю, что больше занимало зрителя — Юра или выстроенное мной действие.

Мне хотелось, чтобы эти его листы увидело как можно больше народа. Как он брал эти листы в руки, как развешивал их на портале, становясь похожим на тибетского мага, с перевязанной дужкой очков. Это было выяснение отношений с женщинами, написанными на листе. Возможно, даже с одной, вылечившей меня.

Было ли интересно зрителям то, что происходило на сцене? Наверное. Не помню. Мне интересен был только Юра. Спектакль был рожден вдохновением одного человека. Его должно было хватить на многих.

— Много красоты набралось, — сказал он. — Я так увлекся, что не знаю, о чем спектакль.

— О тебе, — ответил я.

— Столько листов набралось. Не знаю, что с ними делать. Люди подходят, дарить жалко.