Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Маркеса могут понять только животные его вида. Ты бежишь к водопою вместе со всеми по пустыне, тесно, не боясь поранить друг друга. Валя, наверное, помнит это мое желание бежать вместе с ним, репетировать «Осень патриарха», где уж точно он один мог сыграть вечно живущего диктатора, не способного умереть. Ради этого я был готов на что угодно.

Он жил в своем Богом проклятом Дворце, этот диктатор, наедине с самим собой, над людьми, над облаками, над государствами. В нем было соединено всё мерзкое, что Маркес знал о диктаторах. Он сам, по существу, был политик, диктатор, не думающий, что еще есть просто люди на свете.

С присущей Гафту и «Современнику» бесцеремонностью Гафт на первую репетицию в своей грим-уборной остался в майке, распространяя по комнате запах того самого маркесовского зверя, чем окончательно отвадил меня репетировать с ним «Осень патриарха». Я любил ритуал репетиционного процесса. Но, кажется, мы ошиблись оба тогда.

«Эрендира» же родилась из Бабкиных снов с моими собственными одесскими воспоминаниями. Из Бабкиного бреда, чтоб рассказать, как мучили меня самого любовью, что вообще приходится испытывать живущим в любви детям. Как хотели мне добра, вбивая в мозги что-то свое, мне ненавистное.

Но почему-то, закончив писать пьесу, ставить спектакль, я почувствовал, что хочу повторить эту трагическую, невозможную, бесконечную жизнь. Что я действительно люблю своих родных, ничего от них не требуя. Лишь бы жили.

Эрендира кричала в конце пьесы фразу, которой не было у Маркеса. Мою фразу.

— Не надо меня спасать! Не надо меня спасать! Не надо меня спасать!

Она кричала любимому мужчине, готовому убить Бабку.

На жесткой сцене, обдирая коленки, ползала моя дочь, играющая Эрендиру, у ног Бабки (Даши Белоусовой), а фотограф пытался запечатлеть эту единственную историю, которая никогда не кончится. Эту притчу о счастливом и несчастливом детстве.

Есть что-то безобразное в моем желании вскрыть собственную работу, вывернуть наизнанку, разрушить точно найденную форму, музыку, четко изложенное содержание. Я же устраиваю еврейский погром, для того чтобы вспомнить, с чего всё начиналось. И возникает новая форма, новое содержание, может быть интереснее, чем то, что мы считали произведением искусства.

Я всегда любил набросок, даже штрих, пятно, путь к наброску. Всё обещало движение. Куда ж оно делось, когда работа завершена? И какими закоулками так далеко ушло, что ты не видишь ни себя, ни спектакля.

Спектакль убегает. Его первое желание — убежать, раствориться. Он не хочет задерживаться, он слишком живой, чтобы остаться. Так и мои спектакли. С каких бурь они начинались, с каких страстей, чтобы потом улечься и позволить себя рассматривать. Или притвориться паинькой, идеально найденной формой.

Но я не хочу умирать вместе с готовым спектаклем, я не хочу дать ему самому умереть. Он и без того несет в себе черты катастрофы, обвала. Того материала, из которого сделан. На нем трещины моей жизни, я пытаюсь их удержать в уже готовом спектакле. «Следы инструмента», — как говорил Шкловский.

Есть доверие к тем, кто не прячется за собственное искусство. Как хорошо, что у меня есть актеры, навязывающие каждому ходу свое содержание. Слава им, подчас непричастным, но всегда уместным.

— Актеры тоже люди, только более живые, — говорила моя маленькая дочь, не придавая значения словам.

Это «больше» — мое оружие, некоторое время они идут за мной, но потом я пропускаю их вперед, и они врываются под барабан и бой со своими характерами, судьбами…

Они не знают, что всё мое — они.

Я вспоминаю кафе «Озирис» в Колумбии. Без дверей, но с колоннами, за которыми стояли столики и сидели странные люди в профиль к улице, без тени улыбки, туго перехваченные шарфом на груди, в кепках. Они пили редкими глотками кофе и прислушивались к музыке из динамика, очень похожей на ту мою, скачущую.

Женщин не было. Одни мужчины. Женщины дожидались у колонн на улице. Им было разрешено только смотреть. За столиками огромный бильярд, над ним проволока. На ней кольца, отсчитывающие забитые шары, дальше за бильярдом неприкрытые писсуары, в них справляют нужду. Женщины на улице смотрят…

И это зрелище открытого кафе разворачивается перед ними, как небо, где и Центавр, и Южный Крест, и другие созвездия со всеми своими темными и тайными страстями, какие только есть на земле.

Он был похож на случайно выжившего в мусорной давке кота.

Не пытался привести себя в порядок, так и жил помятым.

Но после той мифической драки понял, что делиться всё-таки придется.

Приходить к нему в мастерскую стало радостнее. Тебя обязательно встречали его девушки, очень похожие друг на друга, по-разному хитрющие. Ласковость была их оружием. Он тоже умел приваживать лаской, протирал очки, под которыми — смеющиеся ласковые глаза.

Одна из девушек, особенно ему нравящаяся, узнав, что я простужен, с порога увела меня мимо гостей в другую комнату, раздела, обложила дольками чеснока, закрепив пластырем, оставаясь при этом очень серьезной.

— Ты ей верь, — заикаясь, сказал Юра [4] Художник Юрий Ильич Кононенко. . — Целительница. Видел бы ты, как она меня лечит.

И я ходил по квартире, распространяя запах чеснока как запах любви.

Он был славен своей живописью. Странной кротостью ликов, выполненных в чувашско-бурятской гамме, чудом совместимой с этими доморощенными святыми. Картины он подписывал загадочными текстами, очень напоминающими Андрея Платонова. Или Хлебникова…

Чудо в том, что загадочным он оставался только в творчестве, а в жизни — родной-родной, дитя малое.

Всё сочиненное, как и всю нашу жизнь, он именовал эресефесерией и с охотой подбирал коробки из-под папирос, вскрытые консервные банки, ржавые пивные крышки.

Их прибили к верстакам, когда ставили в Малом зале «Эрмитажа» «Журнал — Театр» по еще не вышедшим номерам журнала «Огонёк», самого популярного журнала тогда. Это было время веры в прессу.

«Огоньком» руководил Виталий Коротич. Не знаю, откуда этот человек, откуда вообще эти евреи с жуликоватыми цыганскими глазами, но они взялись писать правду.

Правду эту поставляли им люди, еще более сомнительные, причастные к главкам, министерствам, составителям докладов генеральных секретарей. Создатели одной строки, одного слова в докладе, чем невероятно гордились. Они знали всё, что должно случиться с нашим народом, какие ему готовятся западни. Об этом писать было опасно, но очень выгодно. Журналы покупались и перепродавались. Эти люди становились властителями дум.

Я разгадал секрет, прочитав журнал от корки до корки. Они выстраивались главными редакторами, как захватывающие пьесы. Их можно было даже ставить. Казалось, что журналами руководят неудавшиеся актеры с большими актерскими амбициями. Так оно и было. Зять Хрущёва, например.