Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

А иногда это дворовое издевательство кончалось, и Катя Тенета по-настоящему пела Периколу, как учили.

Они жили моей жизнью, к которой не имели отношения, обеспечили ей бессмертие.

А мальчик мой, сидя в кресле перед сценой, смотрел и смеялся. А потом на его месте оказывался я, и все понимали, что так было на самом деле в моем детстве, когда мы знали, в кого влюблен премьер Одесской оперетты Юрий Дынов, красавец в длинном плаще и белом шарфе, кто в «Белой акации» лучше — Дембская или Иванова, что Театр оперетты выменян у Львова на наш Советской армии, что на ту же самую Гловацкую, которая постарела, но красивее всех, сам маршал Жуков, в то время руководитель Одесского военного округа, приходит смотреть в окошко к ее выходу в «Летучей мыши», стараясь остаться для нас незаметным, и сраженный ею в самое сердце.

Что для меня особенно трудно?

Вспрыгнуть без разбега с места из зала на сцену. Очень трудно.

Учитель физкультуры так и сказал мне:

— Вам не стоит пропускать мои уроки. Играете хорошо, но прыгнуть на метр в высоту не способны.

«А вы, Александр Сергеевич, — хотелось спросить его, — вы-то что умеете?»

Я его ненавидел. Подсаживая на кольца наших девушек, он брал их за места, казавшиеся мне священными, и выглядел он для учителя физкультуры слишком аристократично.

Чёрт с ним, пусть зовется как Пушкин, не знаю, жив он или умер… Самозванец.

В актовом зале я побывал прошлым летом. В руках сирень, непонятно для кого. Та, которой я мог цветы подарить, уже не живет на свете, стены в зале пузырятся лиловой краской, и я подарил сирень вахтерше, согласившейся впустить меня.

— Только вы недолго, — попросила она. — А то мне влетит.

— Я недолго.

И действительно, пространство, которое казалось очень большим, способным за один вечер вместить почти всю школу, с трудом впустило меня. Мой огромный успех в те годы оказался ошибкой памяти. Да и был ли он вообще?

Что делать, когда у меня никого не осталось.

Как это?

Точнее, никого и не было. Никогда.

Ни первой любви, ни первых друзей, ни первого предательства.

Вот мысль — никого не было. Мне только показалось. А то, что в комнате, куда я вошел, пахнет людьми, — ничего не значит. Может, там пахнет кошками или с улицы занесло. Не надо возвращаться никуда и никогда. Останься легендой для самого себя. Была жизнь, но для кого была? Где ты ее видел? Горечь на сердце, конечно, осталась, но, может быть, ты с ней родился?

Нет, что-то все-таки брезжило. Наши два слабых прожектора, бьющих в меня на сцене, и я, маленький, жалкий в буре оваций.

Я ставил и играл «Моцарта и Сальери». Наглядевшись Трофимова в «Пестрых рассказах» ленинградского Театра Комедии, изобразил на школьной сцене так же «Трагика поневоле». Дельным в этих штуках было только то, что в какой-то момент я ощущал, какую пропасть мне придется перепрыгнуть, чтобы хоть чем-нибудь походить на Трофимова.

Лицо партнера-одноклассника, свидетеля страшных моих потуг, я помню красным от сострадания ко мне. Бедный мальчик.

Моцарта никто, кроме меня, играть не мог. Как ответил гораздо позже один режиссер на мой вопрос: «Почему вы назначили этого актера на главную роль, она ему не подходит?» — «Подходит, не подходит, лучшую роль должен играть лучший артист». Вот я и был лучшим для себя самого.

Школы пусты, сцена крошечная, мир тесен… Что если я обнаружу, вернувшись к себе, что живу тоже в крошечном мире. Всё становится меньше, когда нас нет. Даже цирк. То, что я расскажу о цирке девяностых в Одессе, — неправдоподобно.

При входе внизу под кассами разложены какими-то барышниками программки старых представлений. Я купил у них программку с Лёней Енгибаровым на обложке, чтобы он не валялся на голой земле.

С Лёней Енгибаровым никто меня не знакомил, но он научил меня влюблять в себя женщин легко и неотразимо. Завоевать большой зал ему было легче, чем сердце одной женщины.

Самое странное, что большой актер всё успевает сразу: и работать, и влюблять в себя. Без этого двойного риска жить на арене, на сцене неинтересно. Прикрытый массой хохочущих зрителей, он ведет свою игру только для нее одной. И это тоже искусство. Но женщина обязательно должна быть незнакомкой, не подставным лицом, не поклонницей. Незнакомкой. Тогда всё, что он умеет, делается как бы впервые.

Так что отвлекайтесь, если это придает вашей игре артистизм.

Он работал для нее в тот вечер «Веревочку». Натянутая, как трос, веревка при этом лежала на арене, но он шел по ней так, что публика вскрикивала, стоило ему пошатнуться. И «Скрипку», чьи струны по одной рвал ему шпрехшталмейстер, прогоняя с арены, а он не уходил, играл на тех, что оставались, а потом победоносно на одной. И эта музыка была искусством. И пирамиды из подшипников, которые он вначале выстраивал по одной, поднимаясь вверх и меняя руки, пока всю не собрал. А потом так же медленно вверх ногами спускался вниз, выбивая одно колесико из-под себя, затем другое. И так — до конца.

Подумаешь. Не развалил, не упал, не дал вздохнуть — так все были заняты им. А я смотрел на девушку, сидящую на той стороне амфитеатра, напротив меня, и с завистью думал: «хоть бы кто полюбил меня так же когда-нибудь», а она любила.

Эта девушка в люстриновом платочке рядом со своим мощным парнем, а Лёня даже не подходил к ней… Стоял рядом с униформистами у входа на арену. Смотрел чей-то номер и редко-редко, застенчиво поглядывал на нее. А она всё время смеялась, когда он смотрел, эта хорошая девушка, и совсем забыла о своем парне. А тот поверить не мог, что так можно кокетничать с клоуном… может быть, ему показалось… с хлипким человечком в трусах на подтяжках.

Но ему не показалось.

Закончилось представление. Артисты раскланялись и ушли. Лёня со всеми. Никто не может знать, куда уходит артист после третьего за день представления. Удачи ему! Зрители тоже ушли. Одна эта, в люстриновом, вставать не хотела.

Глупо смеясь, она смотрела в ту сторону, где раньше стоял Лёня. Не мог же он на самом деле уйти. Упорствовала, не веря, что ушел не прощаясь. Она то сдергивала платок, то надевала. Парень рассвирепел, наговорил ей гадостей и пошел за другими на улицу.

А я сидел в ложе напротив и всё видел, только прятался за барьер иногда. Еще решит, что я подглядываю… Но я не подглядывал, я смотрел.

Теперь я знаю, что женщину не нужно специально очаровывать, притворяться. Нужно на ее глазах хорошо делать то, что ты умеешь, и она дождется тебя после представления. Ты можешь даже не прийти, она простит тебе это.

Мы с девушкой сидели напротив друг друга и думали о Лёне. Не знаю, как она, а я продолжаю думать о нем всю жизнь.

Я вошел с Леонидом Енгибаровым в цирк, попал в темноту, откуда глядели на меня пустые кресла, не знаю, были ли там зрители, возможно, только я. В оркестре не горел ни один огонек, музыканты сбежали, инструменты разворовали, горела слабая электрическая лампочка над верстаком. Сам верстак стоял на огромном цементном бугре, под которым была погребена арена. Молодой артист представлял аттракцион «Дед Мазай и зайцы», безуспешно пытался запихнуть трех зайцев под большую меховую шапку. Зайцы разбегались, не успев исчезнуть под шапкой, он не мог их найти, и тусклая лампочка не помогала. Был девяносто первый год.