Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Земля должна принадлежать театру. Я всю бы ее театру отдал. Но кто ж тогда будет театрами управлять? Они подавятся ненавистью, бедные.

Меня любили, потому что я не боялся. Без хвастовства — не боялся. И всё. За меня были хорошие люди и мое собственное умение ставить спектакли.

В этом саду мы придумывали с Давидом Боровским спектакль по «Сорочинской ярмарке». Сюда бы со всей Москвы шли волы, таща за собой подводы с людьми и товарами. Каждый кусок сада был бы огорожен тыном. Наше здание на время ярмарки превратилось бы в хату, где Солоха принимала любовников. А «Ночь на лысой горе» пелась бы в Новой опере, прямо напротив моего театра.

И ходили бы счастливые парубки и девчата, заплевывая весь сад семечками. Ничего, после праздника выметем.

И звучала бы музыка Мусоргского, и ревели бы волы, и Москва, может быть, с интересом прислушалась бы к этому голосу настоящей жизни. Вот на что способен маленький заброшенный театр в саду.

Я люблю, как в детстве у деда, найти место между огородами и сараями, притащить кем-то брошенный аккумулятор для солидности, пригласить друзей, и всей шайкой сидеть на траве, прикрывшись брезентом, — ничто тебе не мешает, не угрожает.

Хорошее это место — театр «Эрмитаж».

Я придумывал всё, чтобы отбить у них желание нас уничтожить.

— Миша, — сказал мне однажды Любимов, — не геройствуйте. Сейчас другое время, никто не придет на помощь, вынесут в гробу из театра, и никто не заметит.

До сих пор не понимаю, зачем мне нужно об этом знать?

Радоваться без любви смысла не имеет, но можно радоваться, что мы еще живы.

Чьи черты у этого моего спектакля?

Как распознать, кто прячется за ним, какая моя влюбленность?

Не вспомнив женщины, вообще не могу начать вспоминать. Чем я жил? Кому служил в тот момент?

Я так любил это стихотворение Хармса «Белая овца», что читал его повсюду, даже наедине с собой. А те, кто подглядел, что я снова бормочу:

начинали меня поддразнивать, продолжая:

Я для них становился белой овцой. Это они всё перепутали… Но как возник этот спектакль, я всё равно не помню.

Помню только, что музыка стала возникать раньше. В странную пору моего самодельного композиторства я напевал возникшую тему и записывал на магнитофон… Напевал где угодно. Стеснялся быть обнаруженным, но мычал ее повсюду, приводя случайных соседей в замешательство.

Она была безусловно любовной, эта тема. Но еще она была темой возвращения, а не темой ухода. Она возникала, чтобы остаться навсегда. Последняя сочиненная мною музыка. Счастливая мысль — ЛЮБОВНЫЙ Хармс. И это после самого смешного моего спектакля по Хармсу «Школа клоунов» с Любой Полищук. Но заподозрить Хармса в умении любить требовало риска и смелости.

Вернуться к Хармсу через любовь.

Взять «Старуху» и «Помеху», соединить невозможное с возможным.

Спектакль был о том, как из твоего дома увели женщину и заменили ее покойницей. Веселенький сюжет. Я его до сих пор не осознаю до конца.

У Хармса в его коммунальной квартире в соседней комнате, но тоже рядом со стеной стояла кровать так, что больная старуха-соседка лежала как бы у него в ногах с другой стороны стены. Ее дочь приходила вечером после работы и кричала на старуху: «Мама, кто тебе разрешал без меня пикать? Трудно было дождаться?». И конечно, несчастная старуха должна была слышать, когда Даниил Иванович в своей комнате занимался любовью. Представляю, как это его забавляло. Может быть, старуха и умерла во время одного из таких его увлечений.

Тема эта неиссякаемая. И любопытные старухи у Хармса вываливаются из окна, одна за другой, или он засыпает их хлоркой в рассказах. Несомненно, много раз, как Раскольников, он переживал смерть этой старухи. В Петербурге часто снятся болотные сны.

У Хармса есть маленький рассказ «Помеха». Он и она собираются заняться любовью, но тут постучали, вошли, арестовали ее, ничего не объясняя, и чудо близости не свершилось.

Как будто оно могло не свершиться.

Будто что-то есть на свете, способное этому помешать.

Мы играли на том же подиуме, что и в «Ким-танго», только место божественного тапера стало окном, оно лежало на планшете сцены, самое обыкновенное окно с полуотворенной форточкой, щеколдами и замазкой. Оно светилось снизу, вмонтированное в подиум.

Еще была стена сзади, на которой возникали то пионеры, то покойники. Еще стоял письменный стол под зеленым сукном с зеленой старинной лампой. Кресло чуть в стороне, на переднем плане кушетка, если герою захочется отдохнуть, и стул с другой стороны сцены. На первом плане. Для НЕЕ. Между столом и кушеткой расстояние, которое надо было преодолеть.

Хармс всё время искал заклинание, способное продлить жизнь или хотя бы изменить ход судьбы. Он располагал слова в стихотворениях так, что они приобретали силу заклинания.

И вот в спектакле — он пытается вернуть прерванное чужими людьми свидание, восстановить связь времен. Ни больше ни меньше.

Она сидит на стуле в полутьме спиной к зрителю, ждет. Зрители рассаживаются в полутьме. И когда им это удается, в открытую форточку лежащего на сцене окна влетает голубь, и тут же возвращается. Потом еще раз и еще. Откуда-то снизу, снизу вверх и обратно. Птица, залетевшая в дом, — к несчастью. И зритель смолкает тревожно.

Как из другой комнаты, из-за кулис выходит герой, поправляет часы на стене, часы не идут, садится на стул под часами и вдруг видит ее. Откуда-то с другой стороны подиума на него смотрит она, чего быть не может. Она арестована, и ее уже нет на свете. Чтобы не спугнуть, он начинает двигаться к ней бесшумно, без лишних движений, боится, что она исчезнет, как тогда при аресте. Но она сидит и ждет. Он продолжает идти по краю подиума, почти не дыша, не отрывая взгляда, а она ждет. И когда он уже почти приблизился, чтобы встать перед ней на колени, стук в дверь снова срывает ее с места, и она, не дожидаясь конвоиров, бежит к двери, он за ней.

Пустота… И вдруг она снова выходит из двери и возвращается к стулу, чтобы сидеть и ждать его. И начинается всё то же: его движение к ней ни на секунду не меняет маршрут, и даже стул под часами задевает как в первый раз, всё так же… И тут тихо-тихо, исподволь начинает возникать музыка, боясь помешать.

Откуда он ее взял. Она возникает в нем сама, как и Мысли, заговорившие на голоса. Оказывается, Мысли имеют пол и характер. Главная — это определяющая мысль, праздношатающаяся Средняя, одна Центральная и две с юмором. Теперь они сопровождают его по сцене в реальных образах пяти актеров. Они просят его не бояться идти к ней. Они — его спутники по направлению к ней. Сознание, оказывается, умирает последним.