Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Она снова бежит под музыку, оказывается всё-таки написанную мной самим, реальным, и про которую Дашкевич, знавший, что композитор спектакля — Семенов, сказал: «Никогда не думал, что он способен написать такую любовную тему». Но это не была тема Семёнова, это была моя тема, и я, оказывается, приберег ее для «Белой овцы».

Всё повторяется в третий раз, но уже на слова Хармса. Так возникли знаменитые наши паузы, в которых пустой человек не знает, как себя вести, куда деться, а настоящий себя обретает. Но стук раздается в четвертый раз. Входят люди и забирают ее, но он уже не бежит за нею, силы его кончились, и он просит, чтобы они увели его тоже.

Только вмешательство собственных Мыслей заставляет его вспомнить, что он писатель и должен писать. Как это — писать? Что означают слова? Такие знакомые раньше и необходимые, чтобы она поняла его? Мысли подсказывают слова и пытаются сочинить за него, они подхватывают его под руки и тащат по подиуму, когда тело отказывается идти. Он как кукла. Мысли ставят его в комические положения, разыгрывают с ним комические сюжеты. Они пытаются заставить его сесть за стол и работать.

Но он думает о НЕЙ. Куда ее увели? Зачем? Жива ли она? И уже мысли, сбившиеся вокруг него, лежащего лицом вниз на освещенном окне, начинают читать:

Читают это, обращаясь вверх, и тогда сверху начинает спускаться сама Белая овца, маленькая девочка в парике елизаветинских времен. Маленькая балеринка, маленькая звездочка. Она спускается на качелях, потом они уходят вверх, а она идет под музыку по периметру сцены, мимо каждого зрителя, по направлению к нему, потерявшему способность писать. Берет пустой лист со стола, всматривается и, подкинув его, улыбаясь, уходит.

А на смену ей приходит страшная, закутанная в платок старуха с посохом в руках. Садится на диван, откинувшись как-то, оглядывает его и, убедившись, что он беспомощен, начинает отдавать ему команды, которые он безропотно выполняет, несмотря на то что мысли его убеждают сопротивляться. Он пытается, но ничего не удается, старуха сильнее. И тут он по ее приказу становится перед ней на колени, потом падает лицом вниз. Старуха подходит и ложится рядом. И он обнаруживает, что она мертва, и начинает колотить ее посохом. Останавливает его только мысль, что теперь придут и обвинят его в убийстве. Кто поверит, что она умерла сама или пришла мертвая? Она пришла в мою комнату умирать.

Не помню, в каком месте спектакля, но мысль выталкивает его на улицу и отправляет в булочную за хлебом, где он встречает ее, его женщину. И она, очень похожая на его любовь, предлагает дождаться его у булочной, пока она сама купит ему хлеб. И они, забыв о мертвой старухе в комнате, отправляются к нему, и тут окно в комнате поднимается, и, открывая щеколду, он идет к ней сквозь окно.

Как же ему нравится возиться с окном, оттягивая встречу, проникаясь любовью друг к другу. Это так же сладко и неловко, как наблюдать за чужой любовью сквозь оконное стекло.

Они пытаются открыть окно, чтобы остаться наедине.

О, как они возились, открывая его!

Не знаю, что происходило с ним. Что-то он терял без нее, может быть, себя?

Никто, кроме Хармса, не записал этот процесс распада, страшную тягучую последовательность, когда веришь, что белая овца всё вернет, только она одна способна вернуть тебе себя.

Счастливая мысль — любовный Хармс. И это после самого смешного моего спектакля «Школа клоунов» — возвращение к Хармсу через любовь.

А умел ли он сам любить? Умел желать, обладать. Но умел ли любить, тосковать, томиться? Должно быть, он находил много смешного в любви… или саму любовь видел реальной и смешной.

Он так редко писал об этом, но зато он молился. Сам сочинял святых и молитвы, к ним обращенные. Бога он, несомненно, любил, святые у него должны были быть свои, иначе не понимал, к кому обращаться. Истинно верующий, сам находил посредников. Среди них могли быть отец, друзья, женщины, просто хорошие люди. Конечно, это ересь. Но какая истинная вера без ереси. Грешники первые войдут в рай.

В спектакле могла возникнуть мысль, что Хармс сумасшедший. Нет, он просто устал. Устал и голоден. И еще у него ее отобрали, заставляя думать о жизни трагически. Зачем жить без нее, если ее нет на свете, какой смысл?

За два дня до ее смерти я звонил Любе и говорил, что она будет играть, когда выздоровеет. Прислушиваясь к ее голосу и зная, что голос умирает первым, я бредил, пытаясь ее увлечь:

— Ты будешь играть Гурмыжскую, Мамашу Кураж, самую красивую Кураж на свете.

— Какое играть? Ты думаешь, что говоришь? Я ходить не могу.

— Я буду возить тебя в кресле, ты знаешь, у нас в театре всё возможно.

— Но мне трудно говорить, я кричу от боли.

— Кричи, всё равно ты будешь красивее всех в зале.

Я заклинал ее согласиться. Мучил ее…

И она согласилась. Она согласилась, потому что знала, ей всё равно от меня никуда не деться.

И вот я поставил свою собственную пьесу.

Одну.

Другую.

Захотел стать Мольером. Всё делать самостоятельно. Писать. Ставить. Играть. Быть неповторимым.

Но театр всё подбирает под себя. Ему неинтересны твои намерения. Он для других. И ты видишь, как в репетиции твои пьесы становятся на тебя непохожими.

Другой герой в «Азефе», совсем другой. Ты хотел Калягина, не получилось. Перед тобой Беляев. И надо всё менять. Всё. А слов жалко.

Поставить — это написать еще один раз и уже не по заказу сердца, а по заказу обстоятельств. Театр — скучная, монотонная вещь. В нем всегда происходит одно и то же. В нем переделывают, перелицовывают хорошее старое, чтобы эффектнее было носить. Как я переделываю самого себя.

Странно слышать собственный голос с другой стороны. Его трудно узнать, но слова — мои, и страсти — мои, и обращение к людям — мое.

Черты театра надо искать в жизни, главное — ничего не придумывать. Всё давно придумано, надо только научиться слушать и смотреть.

Но понять, что же ты всё-таки любишь, тоже надо. Что считаешь театром. И мне показалось…

Когда пишешь сам, то боишься потерять слово, каждое тебе кажется важным, ведь это ты написал.

Какой-то детский комплекс самоуважения!

Но, следя за происходящим, зритель этих слов не дослышит, не запомнит.

Одна надежда, что перечитает, когда тебя назовут классиком.

Но это после закрытия занавеса.

Где-то рядом с театром ходят персонажи — не на сцене, не на бумаге.

Они другие, чем ты, но они твои.

Если бы тебе предстояло их играть, ты был бы размножен, как в зеркалах, многолик, пойди угадай, что это ты сам написал.

В настоящих пьесах автор теряет себя, личность автора никак не проявляется, только личность театра.