Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Почему я не нарушил, не сказал? Я просто ушел через час, провожаемый завистливыми взглядами. Не учен, не умен.

Собрание помню как сборище худых и толстых; хозяйка с таинственным видом — все-таки она была явной осведомительницей, эта хозяйка, да и мы тоже ужасно хотели разоблачить эту тоску и разбежаться.

Покоя не дает мне монах. Как возникло твое предложение, Зерчанинов, возник вместе с ним и монах. Монах как монах. Подумаешь, монах в белых штанах! Веселый, молодой, на территории монастыря стоял его велосипед, он лихо вскакивал на него и уезжал. Ну и что? Монах, поступивший не по-божески, отогнавший собаку от монастырских ворот. Ну и что?

А монах, прячущий с оглядкой камень под рясу, не драгоценный, самый обыкновенный камень, от которого он ждет чего-то, обтирает рясой, мой монах, обэриутянин. Такого бы встретить. А он находился рядом, разворачивал камень, насмотревшись, заворачивал, оборачивался — не подглядывают ли?

Чудеса безнадежно разменяны на пустяки, газеты, митинги.

Тишина, одиночество отданы на поругание. Нельзя застать врасплох море, оно почти всегда в плену у людей, нельзя идти по дороге вдоль моря одному, чтобы со страхом не ждать какой-нибудь случайной встречи.

Человек рождается, чтобы побыть с миром наедине. И ему это не удается. Вот в чем беда.

А театр — суетливое развлечение души, он уж совсем к тишине непричастен. Дзяк, дзяк, тук, тук, грр, грр, вот и вся музыка.

Если хочешь знать, мой друг, инспирировавший этот поток, я слово дал себе о театре не писать. Мне думать о нем неинтересно. Он просто мост на другую сторону жизни, идешь по мосту быстро-быстро, не останавливаясь, не оглядываясь. Сколько можно восторгаться и совершенствовать конструкцию моста? Просто доска поперек огромной лужи — и всё.

Было у меня желание нарушить? Всегда, постоянно. Осуществилось ли? Нет. Слишком робок и осторожен, слишком благополучен.

Жажда разрушения — творческая жажда, так хотелось в разгар бала, на котором не бывал, чинного богатого ужина сдернуть скатерть со всеми тарелками, бокалами, чтобы она взлетела и лопнула звоном уже где-то внизу на мраморном полу. Чтобы глупость воплотилась, осуществилась бессмыслица. Театр — это осуществление бессмыслицы, право бессмыслицы считаться искусством.

Но боишься тумаков, ударов, сдерживаешь себя, и на безрассудство не хватает времени, убирают посуду, снимают и, как неосуществленную, уносят скатерть.

Моя мама не знает, что она уже давно обэриутка. Жалуется мне по телефону, что тянет правую ногу и несколько раз на дню падает и бьется.

— Мама, возьми палку.

— Ты с ума сошел, хочешь меня старухой сделать раньше времени.

Она привыкла держать голову высоко, смотреть поверх улицы, опираясь на отца, но он умер, а она продолжает держать голову высоко и падает, падает. В ней живет уверенность, что он не даст ей упасть. Обэриутская уверенность.

— Значит, ты теперь русский? — спрашивает она меня растерянно, узнав, что крестился.

Да, мама, я — русский, а ты — обэриутка. Только нас не спасет это от любви друг к другу.

Ты дал мне идею написать о поисках жанра, мой друг Зерчанинов?

Жанр — это когда открываешь в знойный день все окна и двери комнаты, молишь о сквозняке, пусть залетит что залетит, неожиданных гостей не бывает, природа ищет тебя так же, как и ты ее. Хватаю газету, швыряю, бью, гоняюсь за шмелем, он толстый и добродушный, зачем гнать его в форточку?

У нас в театре жил сверчок. В темноте, под лестницей. Единственное богатство наше тогда. Мы гордились сверчком. Казалось, он живет в темноте под лестницей со времен прежних хозяев «Эрмитажа»: Станиславского, Эйзенштейна, Марджанова, — что знаем мы о возрасте сверчков?

Он пел, и то ли в силу доверия, то ли действительно пение как-то действовало, хотелось думать, что выбрал он нас не случайно, мы успокаивались. Я всегда делал какую-то странную манипуляцию рукой в сторону сверчка — приветствовал?

— Мы дома, — поет сверчок, — мы дома.

Но однажды я стоял с глупым человеком, не обэриутом, просто директором театра, до начала спектакля, до пуска зрителя, а он, глупый, не директор — сверчок — выполз. И с криком: «Я давно его ищу!» — опустил директор ботинок на некрасивую натруженную спину сверчка. Так вот почему сверчок предпочитает петь в темноте — боится отпугнуть своей некрасивостью.

Я не успел удержать директора, не разгадал идиотичного желания, сказал только: «Разве вы не понимаете, что это конец?»

Мы прогнали его из нашего театра, он никогда не догадается, что причина была не в его типичном для номенклатурного придурка поступке, а в смерти сверчка. И не актеры наказали, а природа.

Театр существует порывами, догадками. Театр должен быть недопустимо безумен.

Итак, мы смотрим вокруг себя. Что мы видим? Мир.

Итак, мы смотрим на сцену.

Что мы видим? Актера.

И всё? А куда делся мир? Реальный — с его травой, водой, небом?

Неужели в этом непригодном для жизни помещении я увижу только фанерных человечков, произносящих слова, слова, слова? Ответьте — куда делся мир?

Актер должен заменить нам мир. Стать травой, водой, небом. Если он на это решится. Ужасно жены мешают, непосвященные, они разъясняют дома по вечерам, какой глупостью мы занимались днем. Поэтому главное — изолировать домашних.

Методично, каждую репетицию мы сводим друг друга с ума. Не приобретаем новых знаний, торопимся потерять старые. Мы должны знать, как пятью хлебами накормить целый народ, суметь преломить хлеба.

Актер уже побывал и лицедеем, и интеллектуалом, и низкопробным шутом, и просто интеллигентом, и животным, и существом, и самим собой.

Каким именем эпохе приходит блажь называться, такое и дает она актеру.

А он всего лишь отражение. Он отражает того, кто в него смотрит. О, эта целая история! Если ты уйдешь в себя, твои актеры исчезают. Поднимаешь глаза — их нет. Они отражают тебя, твое детство, книги хорошие и плохие, страсти, встречных; они отражают жадность и благородство. В них смотрится всё. Но чаще всего ты. Кто же ты? Принадлежишь ли ты миру? Способен стать частью его, всего лишь частью, принести в жертву твое исключительно важное для тебя когда-то мокрогубое «Я»?

Потому что ты должен на огромной скорости терять и ловить в воздухе самого себя, менять обличья, не задумываясь, обстоятельствам предлагаясь, как облака, небо, трава, повороты, повороты, движение, движение, и тогда актеры отразят твою реальность, а ей, благодаря бесконечной творческой жизни, удается иногда стать реальностью мира. Ах, какую чушь наплел и не удастся доказать никому, что не чушь это вовсе, что пока ты сам не стал порывом, ничего вокруг тебя не изменится. Детство нужно, чтобы передать другим, любовь, чтобы другим, впечатление — другим. Я окрашиваю ваш мир моим и свожу вас с ума, простите.