Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Отодвинул на большое расстояние от стола в глубь огромной комнаты какую-то мебель и предложил пришедшим на переговоры противникам туда сесть. Кажется, мебель еще и низенькой была.

Пространство может унизить. Всё живо мыслью и страстью создателя. Говорят: какое эксцентричное желание!

Значит, непредвиденное. Значит, его удовлетворить либо невозможно, либо необязательно. Посоветую тихонечко — удовлетворите. Позвольте себе сделать шаг в сторону. Там не тупик, а продолжение жизни.

Ну когда, когда найдется чудак, способный записать азбуку эксцентризма? Это будет азбука нашего с вами повседневного существования.

В пересказе любая жизнь нелепа, любая смерть. Можно было предотвратить… надо было поступить… мог бы не умереть, окажись рядом… Это очень-очень самонадеянно. Настоящие обэриуты смотрят на жизнь как на данность. Из реальных кусочков складывают своеобразнейшую мозаику, в реальное верят, им манипулируют.

Я назвал бы обэриутов людьми без воображения, ненавидящими научную фантастику, так называемый прогресс.

Прогресс в том, чтобы не менять удобное, не мешать Богу.

Кожаный диван, слава Богу, уцелел — уже прогресс, на пианино поиграть — прогресс, а чтобы еще и женщина тебя любила — это уже полный безнадежный прогресс. Глядеть, как развевается над тобой и летит тобой же запущенный в пространство змей искусства, — вот смысл. Они газет не читали, да вникните же — никогда газет не читали!

Согласны ли актеры вести такой опасный образ жизни? Не все и не сразу. Но посвященные согласны, обэриутство продлевает жизнь, ты начинаешь понимать, что у человека тысяча характеров, они сменяют друг друга, как маски.

Каждый из нас отличается своей тайной. Не стоит ее раскрывать, пусть тайной и останется. В спектакле мы создаем присутствие тайны в каждом, это и есть обэриутство. Интрига не в интриге — в самом человеке. Чего от него ждать, что дальше с таким будет?

Лучший театр на свете: раскрыть занавес, а там человек сидит и молчит про свое, так, какое-то одно легкое непроизвольное движение и сразу — закрыть занавес.

Мы начинаем спектакль с белого листа, даже имея пьесу, мы забываем ее. Тогда нас ждет увлекательное путешествие.

Я вынимаю сачком рыбок из аквариума, вуалехвосток золотых, переношу в другой, меняю воду, запускаю снова, корм даю, самое рискованное — этот вот момент пересаживания, потеря среды, это я стараюсь делать ловко.

Ах, пусть несерьезно, только бы несерьезно, оставьте все эти склепы Монтекк и Капулетт, отношение к театру как к истории. Все великие пьесы — это просто роли, написанные для лжецов и комедиантов, но для любимых автором лжецов, и потому — по заказу сердца. И тогда второе, неинерционное сознание шевельнется в нас. Перестанем заглядывать в метрики и анкеты персонажей, городить всю эту чушь сплетен и исследований, а легонько постучим, и из заброшенного колодца к нам донесется обратный стук.

Всё слишком серьезно, безнадежно серьезно. Вот Оффенбах, чем-то разгневанный, мелочами театральными, кассой, проносится в кабинет, а за ним врывается актер. «Жак, это невозможно, мне нечего петь, дай мне что-нибудь. Дай рондо». — «Ро́нда вам всем? — хрипит Оффенбах. — Ро́нда захотелось? — И тут же к роялю, не теряя гнева, не теряя вдохновения. — Вот тебе рондо! Доволен? Возьми».

Так, на репетиции «Парижской жизни» мы разматывали существование, не забывая, что пьесы пишутся быстро, сильные впечатления воплощаются мгновенно, правда, в них можно долго-долго не верить, держать взаперти в столе.

Больница — гениальный полигон эксцентризма. Больница помогает разглядеть человека, об этом уже миллион раз написано, но как-то опять же со слишком серьезным отношением к себе и к жизни. Можно ли с этим что-то поделать? Не знаю.

А не надо ничего делать, главное — преждевременно не расставаться с жизнью.

Вот лежит твое тело, и над ним проделывают всякие рискованные штуки, наблюдаешь, вообрази себя кем хочешь — ты ведь себе не принадлежишь, а что же ты для другого, вот узнать бы. Какой-то китаец с чемоданчиком тыкал в меня зонд, хотел быстренько распознать, откуда, не переставая, хлещет кровь, но я не давался, извиваясь, как неуклюже пойманная рыба, а через два дня добровольно заглотнул гигантский шланг только потому, что меня страшно занимало полное невнимание ко мне, даже презрение похожего на белогвардейского кинематографического офицера профессора Сотникова. Не глядя, разговаривая с кем-то, он брезгливо и настойчиво проталкивал шланг в мое горло, в мою душу, и стало ясно, откуда идет кровь. Обэриутское мышление спасло меня, ни на секунду не потерял я из виду профессора. Его поведение не соответствовало трагизму ситуации, оно было занимательно. Эксцентрика — это резкий внезапный свет, сбивающий с ног всякую глупость.

Пушкин, Гоголь — эксцентрики, Чаплин. Эксцентрична дуэль у Черной речки маленького великого с высоким недостойным, эксцентрично поведение после дуэли тех, кто еще размышлял о правоте Дантеса. Вы скажете: неэксцентрично — подло, но разве это оценки, когда история уже косила на них взглядом, хрипела, готовилась переехать. Заблуждение, роковая ошибка — один из любимейших материалов эксцентризма.

После «Мокинпотта» на Таганке мне долго не давали работать, и в Институте Курчатова предложили организовать студию. Студию буффонады. Хотелось продлить то реальное лицедейство, найденное в «Мокинпотте»! Идея первого спектакля придумывалась недолго.

Ремарк. «На западном фронте без перемен». Что может быть буффонней попытки вести человеческую обыденную жизнь в нечеловеческих условиях, делать вид, что ничего не происходит, например, оладьи печь в окопе под огнем? Ремарк ничего не придумал — что еще делать, как не спасаться обэриутством?

Я гляжу в огромный телескоп эксцентризма на маленькие предметы, такой взгляд важен, чтобы очевидной стала непреходящая людская глупость.

Эксцентрика выявляет потенциальные возможности человека и уж наверняка его личную смелость. Появилась на моих занятиях маленькая женщина в спортивной форме. Она и старше всех была, и касательства к Курчатовскому институту не имела — Мариэтта Чудакова, отчаянно смелый человек нашего литературоведения, вероятно, решила научиться у меня эксцентрическому мышлению, не догадываясь, что меня учили этому ее учителя!

Вечер памяти Маяковского, шестьдесят четвертый год, Октябрьский зал, одиннадцать старух и я. В программе — Шкловский. До него всё официально, скучно, торжественно. И вдруг — прыжок на сцену, и лысый пожилой боксер, неудовлетворенный местоположением трибуны, вцепился в нее и с грохотом перетащил тяжеленную с одного края сцены на другой, справа налево, но почему-то, не удовлетворившись сделанным, на трибуну не взошел, а снял с себя часы, положил на нее, сам остался рядом с ней, задыхаясь, начал: «Я буду говорить о весне, я буду говорить о том, что сегодня умер Асеев».