Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Карнавал — это гибель, карнавал — это цель. Я стремлюсь к карнавалу, но его не настигаю, я не знаю, как это делается. Любое событие воплощается в карнавал, уверяю вас, великолепие возможно, скудная трапеза нищего — великолепие, а спящий бомж на набережной Сены, а встреча с призраком отца, а письма Пастернака, а «Белая овца» Хармса?

Ах ты Боже ж ты мой, вот и налетел на меня вихрь восторга, по словам Пушкина, не заменяющий вдохновения. Театр — это потоки хаоса, текущие по направлению к счастью, карнавальная лава, лава счастья, в которой мы уцелеем навеки.

Я встретил на телеграфе Бирман, сбылась мечта, я встретил Бирман и сумел поздороваться с ней, я вложил в это всю силу признательности и души. Она узнала во мне своего.

— Слушайте, — сказала, — это возмутительно, я только что ехала из Подмосковья в одном купе с драматургом Р., и не успела я отлучиться на минутку, как из моего чемоданчика пропали двадцать пять рублей. Чего еще ждать от этих юных гениев, пишущих о писюшках в коротких юбчонках, отдающихся всяким там ужасным физикам с чудовищными именами: Электрон, Протон. Мы, женщины, пережившие войну… — уже яростно и настойчиво кричала она в зале главного телеграфа, и люди откладывали бланки срочных и простых телеграмм, поворачивались, узнавали, принимали за Раневскую, поток проклятий на голову бездарным вороватым драматургам нарастал, я был оттеснен толпой женщин, переживших войну, и, уходя, оставил за собой митинг протеста, новую Жакерию, рожденную моим сердечным и почтительным «здравствуйте, как вы поживаете?»

Это обэриутство, это уже обэриутский театр.

В толстой вонючей книге о Беломорканале есть главка о концерте ансамбля песни и пляски Краснознаменного, данного для вождей и Вождя вождей. После особо старательных виртуозных фигур одного из танцоров вождь нахмурился, а когда повторилось, просто встал и ушел.

Расстроенный ансамбль собрался после концерта вокруг Ворошилова, и он объяснил загадочное поведение вождя: есть шутники и есть чудаки. Шутник — человек всем понятный, веселый, хочет пошутить, чтобы всем было весело, свой парень, а вот чудак… Этот фортеля выкидывает, чтобы только непохоже, только чтобы выпендриться.

Мне неизвестна судьба солиста ансамбля, но смысл ворошиловских слов таков.

Чудаки были обречены, восторжествовали веселые, понятные, дай им Бог преуспевания.

Но я создатель ансамбля чудаков, тех, кто не собирается поступать «хорошо», развлекать политиков, мы хотим жить по законам, нами самими над собой установленным.

Я смеюсь на похоронах. Чудовищно! На похоронах собственного деда, в первом ряду за гробом рядом с его дочкой, моей мамой-обэриуткой. Я давлюсь смехом, потому что трубач неистово фальшивит, его труба всё превращает в фальшь, нельзя идти с опущенной головой за гробом под звуки фальши. И я смеюсь, и я грешу, и в памяти всех людей без слуха навсегда останусь черствым равнодушным мальчиком, не любящим своего деда.

Это обэриутство. Неожиданное для самого субъекта проявление вышедшей из-под контроля воли.

Я готовлю актеров к незапланированному поступку. Их поведение нелогично, но увлекательно. Что их ведет? Причуды моей фантазии? Нет, судьба, неожиданно ловко вспоровшая брюхо обстоятельств. Человек до смешного не принадлежит себе. До трагичного не принадлежит.

Обэриуты видели смерть в конце тоннеля. Возможно, даже и свою собственную насильственную смерть, затевали игры с ней на всё сокращающемся расстоянии, очень уж ёрничали, погибая. У обэриутов люди умирают и воскресают, будто их выключили и включили. Смерть — факт неожиданный. Потому нелепый и смешной.

Могла ведь и не умереть, а умерла. Значит, так же внезапно может и воскреснуть. Всё, не поддающееся объяснению, способно повториться.

Заболоцкий, тот вообще учился смирению у природы, считал участь человека не такой уж плохой, заручался дружбой камней, деревьев.

Обэриуты вообще не возмущались окружающим миром. Он их интересовал только как картинки. Каждое утро почти одни и те же, с небольшими изменениями к худшему, что подтверждало их реальность. Обэриуты иногда описывали эту картинку протокольно, без эмоций, как описывают в справочнике двигатель. Вникали они только в собственный внутренний мир. Он был им бесконечно интересен. В конце концов, человеку доверены только его тело и душа, если он о ней догадывается.

Роза жила в моем доме, Витька — напротив. Розе было двадцать пять лет, Витьке двенадцать. Он подглядывал за ее приготовлением ко сну в бинокль.

— Боже, какое у нее тело, — рассказывал он мне. — Она ходит по комнате и любуется собой.

Роза — вдова, ее мужа, портового грузчика, раздавил многопудовый тюк со стрелы экскаватора.

Я встречаю Розу каждый день, стараясь приветливо улыбаться, мне стыдно знаний, полученных от Витьки, я не могу смотреть на нее, а она ласкова, хочет знать о моих делах всё, передает привет моей маме, обэриутке.

Витька продолжает смотреть в бинокль, моя мама-обэриутка сообщает мне, что Роза очень-очень больна, у нее рак крови. Я встречаю Розу каждое утро, теперь я знаю от Витьки, что она прекрасна, от мамы, что у нее рак крови. Это знания обэриутские. Бесполезные знания. Их нельзя применить нигде, кроме театра.

Знаешь, Зерчанинов, почему обэриуты написали мало? Потому что написать мало и хорошо еще возможно, а хорошо и много…

Мы лежали рядом с монастырским пляжем в Одессе, как вдруг один из нас крикнул: смотри, монах! Я поднял голову и увидел его, бегущего вприпрыжку в гору по фуникулерной дороге, ведущей к монастырю. Может быть, он напевал, пока бежал, подхватывая рясу. Но то, что он только что был здесь на пляже рядом с нами и остался незамеченным, удивляло. Я так и не увидел тела его под солнцем. Каким-то разрешенным бездельем казалось нам тогда монашество. «У-у, битюги здоровые», — говорили о монахах местные.

Монастырь на горе, цветы, благодать, ограда.

Перенос значения с основного на второстепенное — любимое обэриутское дело. Когда незначащее становится главным. Я всё хочу доказать, что обэриутство не рождено обэриутами, оно в крови.

Сидел высоко на стремянке Юрский в спектакле «Беспокойная старость», долго ходили по его комнате матросы, делали обыск, не пошевелился профессор, сидел на стремянке, смотрел в одну точку, отвернувшись, долго-долго, но, когда они двинулись к двери, со страшной силой закричал: «Карандаш! Не смейте брать карандаш! Мне нужно работать!» Слетел со стремянки и с силой вытолкал уже уходящих за дверь. Матросы были ошеломлены эксцентризмом.

Можно организовать пространство так, чтобы вошедший человек сразу почувствовал себя побежденным. Это делал эксцентрик Наполеон.