Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Одиннадцать старух, я — и этот великий апологет эксцентризма. Фразы сталкивались, как бильярдные шары, и некоторые из них попадали в лузу. Схватка с жизнью, схватка с мыслью, успеть, успеть. Клоун всегда огорчен. Собственными возможностями. Они, как башмак, малы. Клоун терзается недоступным. Он лежит, как Енгибаров, лицом вниз, на опилках разбросавшись, обнимает мир с надеждой, что его заметит Бог сверху, и Бог замечает, и тогда он вскакивает и, благодарно приседая, весь в аплодисментах мчится за кулисы, растягивая трусы в разные стороны, как юбчонку.

Ты не удовлетворен, мой друг Зерчанинов? Тебе хотелось бы более сумасшедших свидетельств эксцентризма. Еще раз попасть впросак, как тогда, двадцать лет назад, после мистификации Рейна? Тебе ужасно хотелось верить его рассказу о том, что авангардисты устроили выставку в залах морга клиники Склифосовского, тогда всего можно было ожидать от сумасшедших попыток осуществиться несмотря ни на что, тебе очень хотелось верить Рейну, и ты потащил меня летом по Садовому кольцу, чтобы всю дорогу смеяться над собой, постучать в обитую жестью дверь, быть не впущенным первый раз и наконец обозленным служителем впущенным, чтобы ты мог удовлетворить свое любопытство, убедиться, что́ там за выставка. Это было очень смешно и грустно, нам так не хватало чудес.

Эксцентризм не участь болванов и сумасшедших, не пижонство, а способ жить. Попытка выделиться есть болезнь самолюбия, удивлять постоянно — всё равно что жаловаться на хроническое недомогание; настоящий эксцентризм — это песня. Прощай, эксцентрик, где ты — там спасение.

Когда меня ввезли в бокс реанимации без всякой надежды, врач спросила (мне показалось, лукаво):

— Куда вас положить, направо или налево?

Я воспринял это как грустную шутку и сказал:

— Налево…

— Правильно! — воскликнула она облегченно. — На этой койке Марсель Марсо лежал, нам его прямо из Театра Эстрады с вашей болезнью привезли…

Всё стало ясно, я не умру, я не умру, пока буду лежать на койке Бипа.

Эксцентричен ли человек? О, он очень мил, затейливо претенциозен. Занимается тысячей никому не нужных дел, в общем-то, переводя на клоунский язык, старается сохранить равновесие. А как важен, до чего важен!

Эксцентризм начинается с высоко над бездной натянутого каната. Но прочертить на земле черту и двигаться по ней, как по канату, тоже очень-очень трудно.

Я стараюсь выбить из-под актера все известные ему подпорки. Если он выйдет из положения, то вместе с ним и мы. Он делает шаг первым. Актер-эксцентрик соглашается на неизвестное, на шаг в темноту.

Формула эксцентризма проста как глобус: переход из света в тьму, с твердого в топкое, взлет — провал, провал — взлет. Ничего между раем и адом, никаких ступенек, временно́е парение. Не надо обольщаться собственным опытом, он уже изжеван, не нужен. Но копить мастерство для парения стоит. Я Мартинсона помню. Вот эксцентрик! Настоящий обэриут. С легкостью создавал ситуации. Говорили: «Мартинсон не мыслитель, не мыслитель!»

Ну не мыслитель Мартинсон!

Мне удалось подглядеть, как это делается. Прохожу по московскому двору в сумерках. Из подъезда почтенная дама с собачкой, за ними — Мартинсон. Вдруг как свистнет, собачка как залает, дама как вскрикнет, а он, старенький, сделал шаг в воздухе, перелетел через собачку буквально, и сам себе удовлетворенно: дура какая!

Ах, игра, игра, веселая игра нестареющей души.

Плятт в Москве, на паперти, молодой, знаменитый, милостыню просит. Завадскому сообщили. Мой учитель эксцентриком не был, представляю, как он, сгорая от стыда, всем видом демонстрируя непричастность, прошел мимо Плятта, яростно шепча: «Слава, за мной, Слава, за мной». Плятт встал и виновато поплелся следом. Эксцентризм — не выдумка, он — хлеб души.

Хочу пересказать своими словами стихотворение Заболоцкого, тогда станет ясно, что меня в обэриутах увлекает.

Лежит человек в траве, читает книгу, над ним мир цветов, растений. Он читает книгу о природе и размышляет о ней. А в это время происходит событие, которое краем глаза удается ему разглядеть. Чертеж растения, рисунок в книге и то же самое растение, но живое, заметили друг друга и начали разглядывать. И пока человек лежал притихший, распятое в книге растение так потянулось к живому, что сердце человека потянулось навстречу ему. Это стихотворение о сострадании. Оно замешено на обэриутстве Заболоцкого, я лишаю это стихотворение музыки, той самой, что отличает живой цветок от изображения, я делаю это нарочно, чтобы сердце мое навсегда ушло от пересказа к музыке, я поступаю напряженно эксцентрично, я препарирую момент вдохновения и убеждаюсь: его нельзя убить, оно брызжет из-под пальцев тебе в лицо, оно делится собой.

— Да заходите, заходите, — говорил с украинским акцентом круглолицый, прижимая книгу к груди, — да что тут интересного, что тут для вас может быть интересного?

— А патриарх сюда отдыхать приезжает?

— Сюда. Но сейчас его нет. Он в Москве. Может, к кладбищу вас провести?

Мы были в то время не выше розовых кустов, растущих вдоль аллеи. Где мой монах-обэриутянин? Я напрасно оглядывался, и камней под ногами достаточно, я напрасно оглядывался в поисках чуда.

— Что вы читаете?

— Это английский, — ответил он. — Мне в пятницу сдавать.

— А книг здесь много?

— Книг много, библиотека хорошая. Без книг, знаете, скучно, — вдруг, как-то глупо улыбнувшись, сказал монах.

Так не хочется расставаться с миром, с его тайнами. Пусть они навсегда останутся тайнами, пусть, я хочу игры — не знаний, я хочу счастья игры.

А ты говоришь — «жанр», мой друг Зерчанинов. Оперетка-обэриу, просто обэриу в пяти частях. Как назвать? Жизнь в пяти частях, жизнь в двух? Спасительно слово «обэриу», в нем и сдвиг, и объем. А сдвиг и объем — это уже театр.

Я не настоящий обэриут, мой друг Зерчанинов, сознаюсь тебе. Разница между мной и обэриутами, как между Одессой и Петербургом. В Одессе сальные губы презрительно вытирают рукавом, в Петербурге стараются губ не засаливать. В Одессе не выдерживают и убивают сразу, в Петербурге, как известно, измучивая душу, готовятся к убийству. Здесь бомжи сидят по углам, как божки в грязных забегаловках, и сосредоточенно смотрят на тех, кто ест. Здесь затевается тишина и всё из нее проистекающее. Одесса же с ором вырывается на улицу, преследуя тишину.

Петербург — город, умудренный опытом безумия. Одесса же сошла с ума от возможностей и веселья. В Петербурге сумасшедшие сошлись, Одесса же обезумела от счастья. Главное желание Петербурга — чтобы его оставили в покое, отсюда ослепшие окна домов, могучие щеколды на дверях, порывы сырости из переулков; Одесса жаждет общения. Ее сумасшедшие назойливы и болтливы, не отличить от здоровых.