Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Продавец нагнулся, достал сандалию из-под прилавка.

«Прошу», — недовольно произнес он.

Выходя из магазина, Куза, не выдержав напряжения, оглянулся и увидел, что все снова углубились в любимое дело, а на стремянку взбирались девичьи ноги такой стройности и красоты, что мальчик зажмурился.

Почему же теперь, когда он бежал с букетом мимо «Букиниста», запах роз был скомкан ветром из-за угла, а вместо него возник другой, старинный, как будто открыли плоскую коробку с елочными игрушками, переложенными пожелтевшей ватой, и вырвался, закружился новогодний хвойный дух, такой беззащитный под утренним южным солнцем. Играли на клавесине Баха, проделки «Букиниста» продолжались.

Это был запах той самой непонятной книги о Камерном театре, и Куза догадался, что стал вчера чем-то вроде книжного вора.

Куда идти? В руках неживые цветы, в заднем кармане сложенный непрочитанный некролог.

Магазин еще закрыт. Значит, вернуть листок на место пока не удастся.

Теперь он двигался к ее дому вяло, будто настиг его в пути резкий и грубый окрик. Из-за чего так страдать?

Никто не видел, вынь некролог и опусти в урну. Уймись — сегодня день рождения Ирины. Трудно достались розы!

Лаял пес, плоская и длинная бабка отказывалась продать, играючи пощелкивала себя веткой по ногам, как плеткой, он протягивал сквозь щель в заборе десять рублей, смятенно кудахтала в птичнике курица, бабка орала на всех и смеялась, потом выхватила деньги у него из рук и протянула непонятно когда срезанные розы… Причем здесь А. Таиров? Чепуха какая-то!

Он присел на чугунную тумбу у Ирининых ворот.

Из некролога он узнал, что 30 сентября 1950 года умер «честный труженик, много лет отдавший любимому делу».

Из некролога он узнал, что Александр Яковлевич (так звали Таирова) «преодолевал имевшие место в его творчестве первых десятилетий элементы увлечения внешней формой».

«А. Я. Таиров похоронен на Новодевичьем кладбище».

И в длинном столбце подписей Куза снова прочитал странную фамилию — А. Коонен.

Стало ясно, что существовал на свете абсолютно неизвестный театр, и этот театр десять лет назад потерял своего руководителя.

«Почему „существовал“? Может быть, существует!»

О Кузе говорили так: «Для своих лет он знает слишком много».

«Только о театре», — уточняла мама.

«А это, как известно, полная чепуха», — успевал добавить отец.

И сейчас мальчик рылся в своей памяти, полной чепухи, но ничего, ничего о Камерном там не было.

Еще в трехлетнем возрасте после циркового представления, когда расстегивала мама пальто не по-детски сосредоточенного Кузы, мальчик, стоя у белой кафельной печки, медленно сказал: «Я буду клоуном».

«Но клоуны должны всё уметь!» — растерялась мама.

«Я буду уметь всё», — грустно ответил Куза.

И он учился.

Складывать губы ниточкой, опускать нос к подбородку, владеть пустыми рукавами длинного отцовского пиджака, подбрасывая их, сплетая, когда Куза выскакивал в гущу хмельных гостей из соседней комнаты, изображал умирающего лебедя или разыгрывал интермедию «Поцелуй кота под хвост» — случай, происшедший с ним в действительности, когда Куза буквально воплотил пожелание папы. Возникали перед гостями: и разгневанный фыркающий кот, и сам Куза, исцарапанный, в полуобморочном состоянии, лицо папы, потерявшего дар речи, изумленного. Какой успех, и — ах! — аплодисменты. Иногда мальчик начинал петь, но гости торопились подхватить, и в общем гуле терялась прелесть одинокого пения, пения без аккомпанемента. Тогда мальчик шел спать, волоча за собой по полу отцовский пиджак.

Так проходило детство. Как у всех, но немного в сторону.

В сторону театральных книг и оттачивания непонятного самому мальчику умения.

Люди двигались коротко и рвано, их жесты были некрасивы, как у больных, а он, Куза, пытался, не прерывая движения, совершить ряд поступков: ему нравилась волнообразная линия, прочерченная в воздухе его руками, а всем цифрам он предпочитал «8» как наиболее хитрую, какую-то в самой себе законченную.

«Как он ест! — восхищались гости. — Как он бесподобно красиво ест!»

«Воспитание…» — многозначительно произносила тетя Лена и разводила руками, чуть не проткнув соседей ножом и вилкой.

А он не ел «красиво», а репетировал, брал, не расплескав, подносил ко рту, пил беззвучно, возвращал на место, не задевая, с той особой связью между ним и любым зависящим от его действий предметом.

И ждали мальчика впереди три мнения, три приговора.

Одно снисходительное: «Это изящество врожденное, хорошая координация».

Другое доброе: «Молодец, стремится к совершенству!»

И третье, самое простое: «Эстет, пижон».

А пока Куза сидит у ворот, смотрит на прохожих и думает: «Как они могут быть красивы!»

Нет, он никогда не слышал о Камерном, никогда.

Стояли дома книги о Художественном театре с фотографиями артистов, легендарных, как «тридцать три богатыря».

Их имена вызывали в памяти живые, сохраненные другими воспоминания.

Кто-то слышал Качалова на эстраде в Киеве после войны.

«Скажите, что он читал, скажите?!»

«Что читал? Ну, первым делом „Буревестника“».

«Какого „Буревестника“?»

«А разве их много? Того самого, горьковского».

«И как, как он читал?!»

Очевидец немного подумал и ответил:

«Громко».

А когда мальчик, разочарованный, шел к двери, его останавливало восклицание:

«Вспомнил, вспомнил! Он еще изображал Барона „На дне“, ну который картавит!»

«Грассирует?»

«Да, да, грассирует! Боже мой, как он смешно картавил!»

И восторг этого непосвященного, случайного человека делал фактом существование Качалова.

Качалов был! Он играл Барона в горьковском «На дне», он играл Барона в Киевской филармонии, играл без грима, с уже постаревшим, немного отечным, но всё еще качаловским лицом.

А если он был там и читал, значит, существовал на свете Художественный театр!

Но вот о Камерном Витя Куза не знал ничего.

А новогодний хвойный дух снова плясал под музыку клавесина, щекоча ноздри мальчика.

Оставалось купить книгу, но денег не было.

И тут случилось то, что потом будет часто вменяться ему в вину, сопровождаемое жутким словом «эгоист», что требовало немедленного воплощения.

Озаренный идеей, Куза мчался по ступенькам подъезда вверх, к Ирине, нетерпеливо давил на кнопку звонка, маялся ожиданием.

«Доброе утро, — сказал он открывшей дверь Ирининой маме. — Поздравляю вас, позовите Ирину, пожалуйста».

«Ты пришел очень-очень рано. О, какие розы! Хочешь, я сама отнесу их Ирине, скажу — от тебя?»

Куза резко прижал к телу цветы:

«Если можно… позовите Ирину».

«Ах, да ты нервничаешь! — игриво воскликнула мама и крикнула куда-то в глубь квартиры: — Именинница! Куза пришел!»