Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Мальчик нес влажный, покалывающий пальцы букет. Нес ей.

Количество цветов произвольно. Почему-то он решил — пусть будет тридцать. Полураспустившиеся бутоны доверчиво смотрели в лицо. Мальчик смущался и откидывал назад голову, отчего вид приобретал высокомерный.

На пути к ее дому пересек сквер, обогнув беседку-раковину для духового оркестра, перебежал трамвайные пути и снова и снова скользнул взглядом по витрине книжного магазина, за углом от которого жила она. Утренний свет ложился на стекло витрины, оно лоснилось от чистоты и блеска, а книги за ним казались еще древнее. Имя тому магазину — «Букинист».

Здесь позволяли рыться в книгах. Здесь позволяли выбирать.

Единственная преграда, толстая, похожая одновременно и на камыш, и на хвост пуделя веревка, отбрасывалась и — милости просим!

Дальше всё зависело от техники принюхивания, ощупывания, попросту — от интуиции.

Прислушивается кассирша: что за свист?

Это сосредоточенно посапывают ищущие, листая страницы, а те, кто нашел, бледнеют, чеканя шаг, идут к кассе, притворяясь, что ничего особенного не случилось, и выдает их радость только немыслимо смятый рубль, выпавший из кулака!

Получая у продавца книгу, они шепотом просят: «Не заворачивайте!» И вот уже в сквере, уткнув носы…

Да здравствует утро книжников, счастливое утро книжников!

Мальчик не считал себя достойным великого звания «книжник», и вообще, в серенькой безрукавке, фланелевых брюках, в сандалиях на босу ногу, не вполне соотносился с тишиной и полумраком магазина. Улица была его призванием, «Букинист» — ловушкой. Опасности подстерегали и здесь и там.

Он, как чаплинский пилигрим, старался удержаться на пограничной линии между «Букинистом» и улицей.

Легкая фигурка в сандалиях на босу ногу, почти танцующая походка. Увлеченно играл с другими, увлеченно читал, и когда мчался по Греческой к морю, то, исчезая вдали, казался прохожим неотразимо артистичным!

Нет, не был он мудрым, полноценным книжником, таким, как вот тот полный мальчик, чьи короткие сильные пальцы по-врачебному простукивают корешки книг. И полка Кузу манила только одна. С надписью — ТЕАТР. Она находилась высоко!

Продавец подносил стремянку, а он, мальчик, взбирался.

Постоять наверху, оглядывая магазин, не торопиться выбрать книгу, тем более что выбирать было не из чего — полупустая полка с книгами неравноценного формата, расположенными ступенчато. Стоять долго, не боясь, что людям снизу видны твои босые ноги, измазанные улицей, — настоящая радость. И если нижние полки были в легкой пыли, внесенной покупателями и ветром, то эту, верхнюю, недосягаемую, только слегка-слегка припудрила облупившаяся на потолке известка.

Куза воображал себя архивариусом, легкокрылым архивариусом, который пользуется стремянкой, потому что лень взлетать. Мальчик владел хитроумным способом превращаться в разных существ. Никто в эту минуту не видел его лица, обращенного к книгам, а оно с каждой новой ступенькой приобретало новое выражение. Лицо становилось хищным, поджимались губы, удлинялся нос, мальчишеский лоб исчезал под сетью глубоких морщин.

Чье это было лицо — архивариуса Линдхорста из сказок Гофмана или невозмутимого старичка, сидящего на вынесенном стульчике у троллейбусной остановки, мешающего толпе войти и выйти?

Менялся пульс у Кузы, руки по-стариковски цепко хватали стремянку, возник небольшой легкий горб — зловещий облик колдуна, разглядывающего свое хозяйство…

Оно не изменилось. Всё те же толстые в картонных футлярах книги о музыкальном театре (к ним Куза относился спокойно) и всякая разрозненная мелочь о драматическом…

«Что?!» Архивариус увидел сводные театральные программы прошлых лет местного театра, и с лица архивариуса сползла зловещность — прежнее, мальчишеское, оно смотрело на полку огорченно. Полка теряла привлекательность и тайну — таких программок у Кузы мильон, зачем «Букинист» их покупает?

«Разве такой театр нужен городу, который сам себе — театр?»

Мальчик посмотрел вниз.

«Только что, разморенные жарой, ленились обойти друг друга на улице, сталкивались, не извиняясь, тупые, сонные, а теперь стоят над книгами, объединенные одной страстью, и лица их по-птичьи беспомощные и дерзкие, особенно у нацепивших очки. Вот какой город!»

Пора было спускаться. Стремянке передавалась нервная вибрация продавца, взглядывающего на Кузу, и мальчик для вида вытянул из ряда книг одну, показавшуюся новой. «Книга о Камерном театре».

«Камерный, — подумал мальчик. — Камерный… Наверное, одна из разновидностей оперного. У них всё есть — и Большой, и Камерный!»

Фотографии соответствовали впечатлению — нагромождение камней, диковинные парики, бессмысленно распростертые в воздухе руки.

«Заслуженный артист А. Таиров», — прочитал он под первым из портретов, и через пять страниц: «Заслуженная артистка А. Коонен».

Странная фамилия, странное лицо, не отдаленное временем, хотя книга датирована 1934 годом. Эту солистку сфотографировали за одиннадцать лет до рождения Кузы, а смотрела она доброжелательно и поощряюще-высокомерно.

Мальчик выбрал наугад одну из строчек. Строчка была затейливо сложена автором из манких и загадочных слов, но абсолютно несъедобна. Следующая тоже.

Может быть, Куза читать разучился или эта книга иностранная, нарочно переписанная русскими буквами?

«Контрольной и диспетчерской инстанцией, которая управляет отбором и степенью проявления этих средств, является осознание актером всех внешних проявлений эмоций и то особое кинетическое чувство, которое является функцией нервной системы и которое автоматически находит внешнюю форму эмоционального выражения».

«Как о кроликах пишет!» — рассердился мальчик и, захлопнув книгу, увидел уголок торчащего из нее листа другого цвета и толщины. Куза потянул за уголок. Лист был газетный. С фотографией того самого, первого, А. Таирова, только облысевшего еще больше и без улыбки. Лист был некрологом. Кто-то вложил его в книгу. Предчувствуя наказание, впервые за свою недолгую жизнь, Куза, не отводя руки, кончиками пальцев свернул некролог в трубочку и быстрым движением швырнул в расстегнутую щель рубашки. Там листок выпрямился и прижался к телу. Книгу Куза вернул на полку.

Со стремянки мальчик спускался медленно, с первым же неловким шагом одна из сандалий полетела вниз.

Раздался звук, похожий на одиночный хлопок в ладоши.

Все прекратили поиски и уставились на босую мальчишескую ногу. Куза так смутился, что, спрыгнув со стремянки на пол, заложил босую ногу за другую и стоял теперь как маленькая провинившаяся цапля.