Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Тут произошло следующее. Гуськова уронила мокрый рулон простыни в воду, пена взбрыкнулась и полетела ей в лицо. Раздирая глаза и без того мыльными руками, она причитала:

«Тише, тише, от скаженные! Да я этой книги сроду не бачила, сроду! Да зачерпните вы вот той зеленой кружкой воду из ведра, дайте сполоснуться, скаженные!»

Началось метание по кухне, искали кружку, искали гуськовское ведро с водой, не дай Бог, чужое! Нашли, и всё время, пока спасали глаза, Гуськова выкрикивала: «На кой ляд мне те книги нужны, что я, интеллигентка какая, что я, своим умом не проживу!»

«Любовь Андреевна, дорогая Любовь Андреевна, — голос Кузы сорвался и дал петуха, выдавая мутацию и волнение. — Может быть, ну, может быть, кто-нибудь другой просил вас отнести и продать эти книги. Бывает же такое! Вспомните, пожалуйста».

«Никто меня не просил…»

«Никто ее не просил. Она их просто украла».

Сияние незнакомого лица, окаймленного золотым караваем бороды, поразило ребят, когда они обернулись. Видно было, как хотелось этому только что вошедшему старику прислониться к стене, но он стоял перед ними прямо и строго. Кем он был? Откуда пришел?

Фигура под полосатой пижамой казалась костлявой и сильной, преклонный возраст выдавали только острые, беспомощно приподнятые плечи.

«Я всегда удивлялся, Любовь Андреевна, куда исчезают мои книги. Если вам нужны были деньги… Боже мой, как вы хитры и коварны!»

«Я ковер твой — трогала? — зашумела, заверещала Любовь Андреевна. — Я фарфор твой — трогала? Две ненужные книжицы всего и взяла!»

«Молодые люди, — старик смотрел на детей. — Мне неловко, что это отвратительное разоблачение произошло в вашем присутствии. Но такие события трудно предугадать! Прошу ко мне».

Кузе показалось, что рука золотобородого ищет посох, чтобы опереться, находит, а Куза и Ирина, как два юных пастушка, следуют за ним, и всю эту процессию замыкает мокрый чёрт на кривых ножках. Чёрт шипит… «Вы ему не верьте, не верьте, он — придурок». Дверь перед носом чёрта захлопывается.

И в неожиданно светлой комнате старика над запахом каких-то пролитых капель стоял тот самый преследующий мальчика клавесинный хвойный дух. Сомнений не было, здесь ночевала эта книга, отсюда ушла.

Огромный матрац, придавивший подставленные для прочности козлы, очки под торшером, тонкие, металлические, с линзами круглыми, как пуговицы, книги, книги на провисших полках, разрозненные листы рукописей, всюду — на полу, на тахте, исчез под листами письменный стол…

Если не замечать высоты комнаты, всё напоминало гигантский бумажный оползень с золотобородым старцем посредине.

Такой уютный замечательный оползень!

«С вашего позволения, — сказал хозяин. — Я на минуту прилягу, всего лишь на одну минуту. А потом мы продолжим наше увлекательное знакомство».

И он лег, как был, в полосатой пижаме лицом к ковру, и он лежал ровно одну минуту, но эта минута показалась Кузе на глазах созревающей каплей, которой никак не удается сорваться с крыши и полететь. Минута истаяла, старик сел.

«Простите великодушно, — сказал он и повторил: — Простите великодушно! Теперь я спокоен и могу говорить. Смахните вон те листы со стульев и сядьте».

В коридоре стучала каблучками, передвигалась, ворочалась, полоскала белье ставшая прошлым Любовь Андреевна.

«Дело в том, — произнес золотобородый, — что моя покойная жена, печась обо мне перед своей кончиной, обратилась к этой женщине — не оставлять меня житейским вниманием и заботой. Она, конечно, хотела добра, а вот что вышло…»

Золотобородый прислушался: «Бывают люди настырные и злые, как хорьки, в жажде деятельности они прогрызают насквозь всё, даже чужую жизнь. Да вы только что видели… — Он замолчал, потом спросил: — Какую она продала книгу?»

«О Камерном театре».

«„Книгу о Камерном театре“?!»

«Да».

Старик вскочил и с неожиданной легкостью ринулся к одной из полок. «Она обязательно должна была взять и те, что рядом, такие, как она, не выбирают. Конечно!» Он застонал.

Старческой ладонью он водил вдоль щели, образованной сданными книгами.

«Не повезло Камерному… — шептал он. — В который раз не повезло…»

«Я хочу вам вернуть…» — Куза достал из кармана и протянул некролог.

Ни о чем не расспрашивая, старик разгладил газетный лист, сказал, вглядываясь:

«Да, Александр Яковлевич, Александр Яковлевич…»

Наверное, он что-то вспомнил, потому что прежнее сияние возникло на лице, и он улыбнулся:

«Молодые люди, не огорчайтесь, что книги нет. Вас ведь интересует Камерный театр? Это такой нечастый сегодня, непростой интерес. К сожалению, у меня нет материалов, чтобы подготовиться к лекции, но если вы знаете о театре меньше меня, то я пороюсь в старой памяти, соберусь с мыслями и попробую рассказать вам».

«Да мы ничего не знаем о Камерном, понимаете, совсем ничего!» — крикнул Куза в предчувствии небывалой удачи.

…А когда они возвращались, отбрасывая длинные тени под стоящим в зените солнцем, Ирина решилась признаться:

«Ты знаешь…»

«Знаю. Тебе было скучно. Я видел».

«Наверное, мы с мамой слишком поздно пекли пироги вчера…»

«Как ты вертелась!»

«Извини, я пробовала слушать, но когда я чего-то не понимаю, страшно разболевается голова».

«И сегодня тоже?»

«Сегодня как-то особенно сильно!»

Ирина тряхнула головой, будто пыталась сбросить боль, усилившуюся на солнце. Куза смотрел на нее с сожалением и надменно.

«Это потому, что ты ни при чем», — сказал он загадочно, с оттенком непонятного превосходства.

Навстречу друг другу шли золотобородый и Куза. Старик приветственно взмахнул пиджаком, лежащим на левой руке, и холодок неминуемой прекрасной встречи пробежал вдоль тела мальчика. Они условились вчера, они точны!

Мелькнула мысль, что в своей застегнутой даже на верхнюю пуговицу рубахе, с этой стопкой книг, перехваченной поперек ремнем, извлеченным из брюк, Михаил Леонидович Савицкий такой же безнадежный старик, как остальные, дремлющие на скамьях. Но он приближался особой походкой, легким и широким шагом, давно установленным, выверенным: шагом человека, который может рассчитывать только на себя. Он гнал перед собой ветер!

«Я не опоздал?» — спросил он.

«Нисколько, Михаил Леонидович!»

«Я так волновался!»

«Можно мне понести ваши книги?»

«Нет, нет! Я терпеть не могу, когда руки свободны и болтаются. Руки должны быть заняты, вы понимаете?»

«Может быть, посидим на скамейке, Михаил Леонидович?»

«Здесь, на этой аллее мертвых? Я смертельно боюсь стариков. Вы шутите! К морю, к морю!»

Раньше стыдился Куза немощных и толстых, прикидывался непричастным, подсаживая в переполненный трамвай страдающего астмой дядю Александра, и всегда ему казалось, что дядя это понимает, и все понимают, но ничего не мог мальчик с собой сделать. Он считал, что болезни исчезнут сами — надо только захотеть!