Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Куза подбежал к старику. Его колотило от внезапной перемены событий. Дети приближались, оживленно разговаривая, как любые предчувствующие купание дети.

Старик обнял Кузу:

«Прости, я не знал. Здесь, вероятно, недалеко санаторий для больных детей… А буйствовал ты на берегу замечательно, я видел. Но мы в изящных беседах забыли, что есть несчастные, и наказаны».

Все последующие за этой прогулкой дни Кузе казалось, что золотобородого подменили.

На расспросы о Камерном он отвечал:

«Это не к добру, вы сами видели, я не могу».

Даже облик его менялся. Что-то неопрятное, какие-то признаки разрушения появились в Михаиле Леонидовиче. И так беспомощно перемещались его ладони вдоль одежды во время разговора, будто ими он хотел прикрыть всего себя, исчезнуть.

После ссоры с воровкой-соседкой он стал ничей. Так, какой-то неухоженный старик.

«Проходите, проходите, — говорила Гуськова, открывая дверь. — Ваш-то сегодня суп пытался сварить, смехота! Кушайте на здоровье!»

Старика не было видно из-за письменного стола, когда Куза вошел; сидя на корточках, он шарил вокруг, искал что-то в очередной раз закатившееся.

«Я никогда не думал, — сказал он, подымаясь, — что мне придется прощать плохих людей только потому, что я не могу обойтись без их помощи. Трудно рассчитывать на себя! Да вы сами видите…»

«Мы с Ириной всё сделаем», — Куза поспешил поднять с пола свечу и брюки золотобородого. Старик постоял неподвижно, потом буркнул что-то и повернулся к мальчику:

«Неужели вы не понимаете, что это его козни? Им затеяно».

«Кем?»

Куза вдруг ясно ощутил, что в комнате двое, он и золотобородый, и не так уж она велика, эта захламленная комната. Вот так всегда — приходишь к старому человеку с простым вопросом, всё обыкновенно, а отвечает тебе как бы рой голосов, сидящих в нем, какие-то призраки, прошлое… Стало страшно.

Но золотобородый и сам заметил волнение мальчика, взял будильник, стал поспешно заводить, и равномерные щелчки поворотов успокоили обоих.

«Какое сегодня число?» — спросил Савицкий.

«Пятое июня».

«Ты давно не был в театре?»

«В театре?»

«Да. Хочешь пойти со мной? Кто знает, может быть, нам повезет?»

«Хочу, конечно».

Если бы Куза знал Савицкого дольше, он бы заметил, что степенные приготовления к походу в театр выдавали волнение куда больше, чем суета. И вообще старик преображался.

Куза в отсутствие Гуськовой стянул на кухне кусок марли и теперь разглаживал пиджак Савицкого — абсолютно неумело, но с охотой. Он начинал понимать, что старик извлекает сейчас из тайников какие-то забытые привычки, как фокусник — волшебный реквизит.

Мало надеть последнюю свежую рубаху, попросить Кузу завязать особым узлом галстук и научить его этому, мало обрызгать себя и мальчика жидкостью из древнего флакона с крючковатым металлическим носиком и резиновой грушей — надо было что-то в самом себе нащупать, передвинуть, изменить, потому что (так думал Куза) их ждал Театр.

Он не пропускал ни одного движения старика, окрестив их мысленно «танцем старого театрала». Так оно и было, да, так оно и было…

«Ну, как я выгляжу?» — во всем теле старика появилось какое-то изящество, и даже фатоватость, но исчезла, как ни странно, печать мужественности, замеченная Кузой на пляже, хотелось дать старику в руки ридикюль и зонтик со словами: «Шагай, бабушка, шагай!»

Они проследовали по коридору мимо ошеломленной Любки, как два прославленных чечеточника.

Наверное, им повезло. В театре давали «Гамлета». Среди летней вечерней толпы на не остывшем за день асфальте хорошо стоять у рекламных тумб и читать театральные афиши, потому что театральные афиши прохладны.

«Гамлет», — сказал Куза.

«Да, да, что поделаешь, пусть „Гамлет“, уже всё равно… Вот пять рублей. Билеты, я уверен, есть, бери самые дорогие, даже в первый ряд. — Старик оглянулся. — Но только не проговорись, что я иду с тобой».

«Кому?»

«Любому — кассиру, билетершам, пусть это будет сюрпризом».

«А разве вас знают?»

«О да, меня отлично знают! Вот там я буду стоять, через дорогу от театра, иди, иди».

Мальчик ощутил, как колотит его друга беспричинная дрожь. Сновала, как челнок, старческая рука, вручая деньги, лоб вспотел, нетерпение овладевало им.

«Скорее, ну, скорее!»

Когда мальчик через несколько минут вернулся, старик сидел прямо на грязных ступеньках маленького фотоателье спиной к нему.

«Вы не ошиблись — действительно, только первый, вот без сдачи».

«Первый? — переспросил Савицкий. — Это очень нехорошо — смотреть из первого ряда. А может быть, не стоит, а? Пусть он живет, как хочет, в конце концов, не стоит, а?»

«Вы передумали идти?»

«А тебе хочется?»

«Честно говоря, настроился».

«Тогда, — старик стоял в профиль, и свет, перебежавший с театральной стороны улицы на эту, неосвещенную, превращал его в оперного персонажа, — тогда я не стану мучить тебя. Пусть это будет продолжением нашего разговора о Камерном. Вперед, мальчик!»

А дальше… Куза мог поклясться, что полная билетерша забеспокоилась, увидев золотобородого, но тот действовал с такой вдохновенной настойчивостью, так крепко держал перед собой за плечи мальчика и билеты не дал, а буквально всадил в руки билетерши, придерживая вторую половину, да так, что она, подчинившись, надорвала, отпустила…

И уже после Куза заметил, как она, размахивая руками, подозвала кого-то, оставила вместо себя, побежала и скрылась за кожаной дверью.

«Не шевелись, — шепнул старик, когда они очутились за колонной. — Не надо прятаться, стой неподвижно, и никто тебя не заметит».

Куза совсем ничего не понимал, но эта игра ему понравилась. Он чувствовал, как старику весело.

«Сейчас этот раб пробежит мимо, видишь, с черным лицом? Нет, он не африканец, он — администратор. Неужели и в туалете будут искать?»

Крошечный человечек с круглым лицом, как бы покрытым ваксой, действительно впорхнул в туалет и, скривившись, вылетел, чтобы искать их дальше. Потом вернулся, а когда остановился, взмыленный, рядом с ними, Кузу поразило, что пахнет от него не потом, а каким-то чудесным детским мылом.

«Молодец, старается, — тихо засмеялся старик. — Сейчас предупредит всех дежурных по залу».

Так оно и случилось — Африканец перебегал от двери к двери, всем женщинам что-то нащебетывая.

Когда раздался третий звонок и в фойе стало сумрачно, так как самое интересное переместилось в зал, старик взял мальчика и уверенно зашагал к средней двери справа, уже полуприкрытой. Навстречу ему выскочила женщина.

Та же униформа, что у остальных, те же пуговицы, но с таким расстроенным человеческим лицом, которое делало ее абсолютно беззащитной.