Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Всё вернулось вместе с кривоногим опекуном — и дряхлость, и умирание. Уходил Савицкий кушать на кухне компот.

«Жители Афин! — обратился Куза к тем, чьи белые и легкие одежды колебал ветер с Эгейского моря. — Благородные греки! Спасем старика Савицкого! Может быть, он действительно великий математик или актер великий?»

Но много забот у афинян, день только начинается! Через Босфор и Дарданеллы вливаются воды Понта Евксинского в Эгейское море и обратно… «Слушайте передачу „Театр у микрофона“, — сказал диктор. — Сегодня у нас премьера — возобновление спектакля Московского Камерного театра „Мадам Бовари“ в постановке Александра Таирова. Режиссер возобновления и исполнительница главной роли — народная артистка РСФСР Алиса Георгиевна Коонен». «Кто в остальных ролях? Кто в остальных ролях? Чья музыка? Почему я ничего не слышу и нет сил протянуть руку, сделать звук громче?»

Но тут после волшебной увертюры несколько слов произнесла она, и Куза совсем забылся.

Сколько же нужно молчать, чтоб так заговорить!

Голос как лестница в небо, бесконечные ступени, бесконечные… Нет, нет, он колотится в горле, а звуки разлетаются в клочья, в созвучия. И нет других.

Куза пискнул из-под одеяла, чтобы увериться, насколько тщедушен его собственный голос, в щель копилки опустить, и только.

Вот он лезет туда, плоский, скучный, а вместо — в комнату проникает ее, без стыда и совести, голос, карнавал какой-то!

«Радио, — думает Куза, — развивает воображение, я люблю радио, мне не надо показывать — я вижу!»

Теперь она бежала там, в студии, мадам Бовари, а за ней торопливо — другие, актерские, немолодые голоса, их не в чем было винить, вышел срок, звучат как могут. Потом — она же просто отобрала у них весь воздух, дышать нечем!

«Как она это делает? Как она это делает? Понять, понять! Разве голосом рисуют?»

Так, трехлетнего, приведенного мамой в женское отделение бани, потому что некуда было деть, Кузу подхватил десяток нагих и прекрасных рук, а потом его, намыленного сообща, окатила под громкий хохот горячая волна из шайки, да так, что он поехал, удерживая равновесие, по скользкому полу, и сквозь завесу пара между ним и женщинами он увидел их всех сразу, сбившихся в комок, растерянных, в безнадежной попытке помочь ему… Они молчали, но ее голос сейчас кричал за них!

И губы у мадам Бовари, наверное, как у мамы, полные, пунцовые, добрые!

Она ничего не скрывала, она была абсолютно беззащитна, голос выдавал ее!

Когда казалось — ему конец, сорвется, погибнет, он падал в прекрасную музыку, чтобы через минуту снова возникнуть.

«Она их не слышит, своих партнеров, — лихорадочно соображал Куза. — С кем она говорит, с кем же! Ага! Она говорит с музыкой!»

Ох как хотелось придраться и обвинить ворчливым тоном пятнадцатилетнего:

«В комнате так не разговаривают, действие-то происходит не на площади, в комнате, вы же не сумасшедшая какая-нибудь!» — но вместо пришла простая мысль: «Я никогда не стану актером», и чей-то дразнящий хохоток: «Духа-ха не хватит, духа-ха, духа-ха!» Она была свободна, эта погрязшая в долгах Бовари, а он уже сейчас обучен, когда молчать, когда говорить. Надо найти ошибку, надо, надо! Не явилась же она сюда, чтобы лишить Кузу надежды? И, присев на постель, в сиреневой маечке, с марлевым компрессом вокруг горла, подавленный, несчастный, стал Куза свидетелем, что и этот голос не вечен, вот он спотыкается, спотыкается, и не за что ухватиться, сейчас заглохнет, чтоб потом стать обычным голосом радиотеатра. Да это же просто раненый голос, раненый, да, да, как же он раньше не заметил?! Стало слышно усилие актрисы скрыть рану, обмануть его, Кузу.

Еще один взлет, а там уже агонизирующий стон мадам Бовари: «Зеркало, зеркало!» — она задыхается, конец спектакля.

И никакого волшебства. Мадам Бовари умерла по-настоящему.

«Вероятно, у нее просто не хватило сил умереть красиво», — облегченно думает Куза и, лежа на постели, глядит в потолок, пытаясь воспроизвести предсмертный голос Бовари, но выжимает из себя только кашель…

А недалеко, на улице Подбельского, 15, в квартире 72 сидит на стопке книг золотобородый и думает про Кузу: «Слышал ли он, знает ли он, что этой Бовари уже… семьдесят лет; она — моя сверстница, Эмма Бовари…»

В комнату заглядывает Гуськова:

«Баиньки пора, Михаил Леонидович, ваш братец говорил: „Надоедайте ему, Любовь Андреевна, с режимом! И почаще!“ Вот вы опять на полу сидите…»

И счастливым голосом человека, к которому только что вернулся друг, крикнул золотобородый:

«Пошла вон! Вон!»

Завуч собрала их и сказала: «Нам повезло. У нас теперь будет новый руководитель школьного театра, с вами согласилась работать уважаемая Анна Карловна Карлос!»

И под раздавшиеся аплодисменты Куза вспомнил, что в прошлом году им уже «везло» — Марк Григорьевич, прежний руководитель, всегда засыпал в то время, как они старались выполнить его бессвязные указания. Тогда они рассаживались вокруг, хором поддерживая Маркушин храп. «Мне так удобнее, — говорил он, просыпаясь. — Я лучше слышу с закрытыми глазами…»

Беспомощный, но добрый старичок! Где он теперь? Кого учит театру?

Сейчас вся их прославленная школьная труппа, вытянув шеи, разглядывала Анну Карловну из актового зала. Мальчишки переглянулись, Ирина шепнула Кузе: «Фея, правда?»

Даже статная дама в строгом сером костюме, их завуч, первый раз в жизни почувствовала себя неуверенно, взглянув на ту, кого сейчас представляла, и по ступеням торопливо спустилась в зал, предпочитая превратиться в обыкновенного зрителя.

И так легко произнесла Анна Карловна: «Театром могут заниматься все, буквально все! Талантливых людей много!» — что некоторые облегченно заулыбались, как дождавшиеся выздоровления, а Серёжа Малько взглянул на Кузу с вызовом.

Седая, женственная, энергичная, в темном бархатном платье, она стояла по-особенному, почти в профиль, вероятно, на сходство с кем-то намекая. И оттого была похожа сразу на многих.

Но неназойливые интонации, проникая в зал, действовали обезоруживающе мягко. Ей не нужен был свет софитов, она пользовалась своим собственным внутренним светом, который легко зажигала улыбкой. Само обаяние в бархатном платье, такое немного старомодное, милое, обращалось к ним. Оно слегка размахивало какой-то, вероятно, надушенной бумажонкой в такт своим речам, и приятно потрескивал воздух от ее движений… В самом деле — фея!

«Я не буду учить играть, — говорила она. — Я научу вас жить на сцене, жить реальной жизнью, в предлагаемых обстоятельствах, как завещал нам Константин Сергеевич Станиславский».

Это заявление обескураживающе подействовало на Кузу — ему впервые обещали так много, и это в считанные часы занятий, отведенные драмкружку?