Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

«Еще раз! Активнее! Активнее!» — кричала Анна Карловна трясущемуся Серёжке Малько, у которого от ее крика цепенели пальцы на кнопках баяна, не подчинялись. «Шаг резче, определенней, активней!» И колонна ребят, среди которых Куза, в марше шагала по проходу.

Куза шел, пытаясь постичь метод Анны Карловны.

Сначала они прочитали пьесу, которая оказалась пьесой в стихах, что, неясно по какой причине, обрадовало мальчика. Он читал много случайных пьес и всегда искал какой-то особый порядок в речи персонажей. Стих был именно таким порядком, Кузу успокаивало всё, что влекло за собой новое умение, которого у мальчика еще не было.

«Что ты там щелкаешь языком, Куза?» — раздражалась она.

«Я пытаюсь свистнуть, как вы просили, Анна Карловна!»

«Но ты же прекрасно свистишь и так…»

«Можно поинтересней, Анна Карловна…»

Если бы она могла обойтись без этого мальчика!

В семь утра она вставала, чтобы получить в поликлинике питание для Сонькиного ребенка, забегала на рынок, возвращалась и, едва приняв ванну, неслась во Дворец пионеров, где тоже работала, оттуда в 107-ю школу, из 107-й — сюда…

Ну нельзя же так смотреть на загнанного человека, честное слово, этот мальчик слишком серьезен!

Она просто хотела нравиться всем, быть любимой, это удавалось…

Но вот он перестал конспектировать за ней, и все репетиции полетели к чёрту…

«Не может быть, опыт обязан действовать», — упорствовала она в душе, пытаясь разбудить воображение ребят вопросами о сути происходящего.

«Куза, почему ты молчишь?»

«Я не могу участвовать в болтовне».

«Ах, ты гордый!»

«Я просто пытаюсь понять, чего вы хотите, Анна Карловна».

«Мой учитель говорил о таких, как ты, — это исполнитель, не творец, а исполнитель, понимаешь?!»

«Понимаю, Анна Карловна».

Какой-то тихий бунт при полном послушании. Если бы она могла обойтись без этого мальчика!

«Значит, театр делается так, — думал Куза. — Ага». И вспоминал золотобородого. Ему не нравилось, что на репетициях он уставал, ничего по существу роли так и не предпринимая.

Не нравилось, что от него требуют оставаться самим собой, хотя самим собой надо прежде всего стать, во всяком случае, в театре.

И он ловил эту нарядную женщину на небрежности к его актерским ошибкам.

Чего же она добивается, когда хвалит Ирину, такую беспомощную на сцене, крикливую?

Однажды во время Ирининого монолога Куза притронулся к ней чуть-чуть сильней, чем обычно, и она на несгибаемых ногах пролетела, как заводной цыпленок, через всю сцену и ударилась о портал. Вот какая свободная!

Но зато сколько было в ней презрения, когда Куза предложил свою помощь.

«Некоторые, — сказала она громко, чтобы слышали остальные, — некоторые большие театралы любят советы давать, а у самих нет души».

«Кто тебе сказал, что у меня нет души?» — спросил растерянный Куза.

«Сами видим — не слепые», — Ирина пошла к Анне Карловне, которая, конечно, всё слышала.

И тогда Куза оглянулся, потому что ему показалось… Ну конечно же, ему показалось, будто не его друзья сидят рядом, а какая-то труппа лилипутов с распомаженными актерскими физиономиями, и лицо Анны Карловны, глядящее на него, сморщилось, как у затеявшей пакость обезьянки.

«Ты, говорят, увлечен Камерным театром?» — торжествующе спросила она.

«Мне просто интересно…»

«Ах, тебе интересно! Почему же ты не спросишь, я видела этот театр, хорошо знаю его героиню, могла бы и рассказать».

«Вы знакомы с Коонен?»

«Конечно».

Куза чувствовал, что его куда-то волокут, и не надо, не надо поддаваться, но всё-таки спросил очень тихо:

«Какая она?»

«Алиска? (Она именно так и сказала — Алиска!) А ты ее когда-нибудь видел?»

«Я слышал по радио „Мадам Бовари“».

«И тебе понравилось?»

«Да. Очень интересно».

«Вот, — сказала Карлос. — Теперь всё понятно, отлегло от души, а я всё присматриваюсь к тебе — что-то в тебе таится, кроется что-то… Теперь, слава богу, понятно! Она — кривляка, милый мой, твоя Коонен; ты прислушайся, как она дышит, как нарочно взвинчивает себя, однообразная кривляка!»

«Анна Карловна, не надо…»

«Почему же? Я видела, я знаю… Боже мой, как она набирает воздух во время стиха! Это же надо делать совсем иначе». И она показала…

Под правильно поставленное дыхание Анны Карловны смеялся мальчик так, как не смеялся еще ни разу в жизни.

Потом он встал на руки и вышел из зала.

Он уже полчаса стоял в кабинете завуча и чувствовал, как ей хочется его ударить. Но тут к обоюдной радости за окном окончательно смерклось и начался дождь.

Хоть и шел он как-то боком, кривовато, зажатый между школой и соседним домом, оба испытывали облегчение.

Завуч встала и незаметно для мальчика притронулась пальцами к сейфу, как к чему-то очень надежному.

«Анна Карловна нелегко мне досталась, а без тебя школа может и обойтись».

«Я понимаю, — пробормотал Куза. — Я понимаю», — и в эту минуту пришла в голову та самая мысль… Теперь он смотрел на завуча просветленно и покорно.

«Что с тобой? — испугалась она. — Только не говори, пожалуйста, что ты болен, меня этим не проймешь!»

Как он благодарен сейчас этой строгой женщине за вызов в кабинет, потому что под ее монотонные упреки, перешедшие в шум дождя, хорошо думалось!

«Что я должен сделать, Елена Павловна? Уйти из драмкружка? Я согласен, я по химии отстал…»

«А из школы ты уйти не хочешь? За два месяца до смотра? Единственный исполнитель?! Нет, ты придешь на репетицию, извинишься и будешь молчать до самой премьеры! Анна Карловна — очень больной человек. А деньги? Ты думаешь, достаточно мы ей платим за каторжный труд?»

«Я об этом не думал».

«Потому что не горбатился никогда, — глубоко вздохнула завуч и ударила по сейфу ладонью. Убедившись, что звука не получилось, она решила кончать разговор. — Ничего, погорбатишься еще, погорбатишься, иди домой».

Но не домой торопился мальчик, когда, прикрывшись ранцем, перебегал под дождем улицу, и трамвай, в котором он ехал сейчас, следовал по другому маршруту, а маленькая улочка с двухэтажными неснесенными домишками была чужой и подавно. Здесь на первом этаже жил Володька Гальперин, и тому, что Куза не ошибся, свидетельствовали турнирные часы на подоконнике и маленькие магнитные шахматы.

Пришлось стучать долго, так как обладатель этих сокровищ, конечно же, спал.

Вот он неторопливо шагает очень недовольный…

«Чего надо?» — спрашивает он Кузу через стекло в двери.

«Открывай, открывай, ученая крыса, я весь мокрый!»

«Мы же не договаривались…» — продолжает занудствовать невыспавшийся гроссмейстер, но Куза перебивает:

«А я пришел, взял и пришел!»

Кузе так хорошо здесь, что вслед за тяжелым ранцем он снимает ботинки, сбрасывает на табурет намокшую одежду. Теперь они стоят босиком, голые до трусов и хохочут.