Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Виктор Куза, не впадай в юношеское заблуждение, что вместе с изменениями в тебе меняется и мир. Отращивай усы, сбривай, меняй пристрастия, ходи по улицам злой и озабоченный, но Алиса Коонен сама по себе, мой мальчик, сама по себе.

«О, не беспокойтесь, я могу говорить долго! Во многих спектаклях театра были сцены, когда мои героини доведены до отчаяния, до крика. Я не „сажусь“ на горло, а полностью снимаю всякое напряжение, освобождаю связки и кричу. Я могу говорить долго».

Я стою за твоей спиной, Виктор Куза, оба мы смотрим на нее, и единственное, что она может для нас сделать сейчас, — это обвить себя шалью, да так, чтобы переброшенные через сгибы локтей натянутые концы шали придали ей ту осанку, создали то чудо, которому рукоплескал мир, — царственный облик Алисы Коонен.

«Вас заинтересовали эти фигурки? — спрашивает она и берет в руки маленькую коленопреклоненную Федру. — Вам они кажутся, наверное, игрушками? Это не так… Прежде чем шить костюмы на живого актера, Александр Яковлевич просил сделать и одеть вот такую фигурку, у нас их были десятки…

В последние годы Александр Яковлевич создал из них труппу; ровно в семь здесь, в комнате, открывал занавес маленького макета сцены и разыгрывал с этими фигурками спектакль, который мог бы идти сегодня… У него, кажется, был даже репертуар составлен на месяц вперед. Потом занавес закрывался, фигурки отдыхали, Александр Яковлевич ложился спать».

Ты слышал, мальчик?

И я снова люблю тебя, потому что вижу, как ты начинаешь завидовать этим фигуркам, которым навсегда передалось тепло таировских рук, и теперь, чтобы никому не пришла в голову фантазия воспользоваться ими, они притворились неодушевленными.

Я предупреждаю твой следующий вопрос, пусть непосредственный, но от того не менее дурацкий… «Почему, Алиса Георгиевна, вы уже двадцать лет живете без театра?» Я сжимаю до боли твое плечо и не даю спросить, потому что предчувствую страстное недоумение на ее лице: «Но с кем, для чего? Нет Таирова…»

А потом она говорит:

«Я готовлю программу. Тургенев, Блок. Надо иногда напоминать о себе. — И вдруг восклицает неожиданно радостно: — Знаете, что говорил мне Таиров перед смертью? „Алиса, живи так, будто у тебя сегодня вечером спектакль“».

И прежнее волнение возвращается к моему повзрослевшему другу, оно лишает его самонадеянности, столь присущей нашему возрасту…

«Вы писали мне два года назад, что будете поступать в ГИТИС. Сейчас вы для этого приезжали?»

«Вроде бы, Алиса Георгиевна…»

«Меня возили туда однажды смотреть какой-то экзамен… Я многого не поняла. Конечно, талантливые люди есть, но почему боятся играть Гамлета, Ипполита? Верх смелости — горьковские персонажи. Почему не учат играть трагедию?»

Здесь помолчит Виктор Куза, а я отвечу: «Не знаю, Алиса Георгиевна, ни тогда не знал, когда там учился, не знаю и теперь. В Камерном театре играли трагедию: „Федру“, „Благовещение“, „Антигону“, „Оптимистическую“…»

Не представляю. Совсем недавно существовал театр, говорил о главном, о потрясениях, не мелочась, языком великих поэтов. Премьерные афиши расклеивались по Москве. Не представляю. Камерный театр исчез весь, сразу после смерти Таирова, как Атлантида. Остались легенды…

Я хочу добавить: «И если бы не многострадальная жизнь Виктора Кузы, кто знает, смог бы ли я сейчас поверить в то, что на земле жила великая актриса одного театра — Камерного, одного-единственного режиссера — Таирова. Алиса Верная».

И мы оба, Коонен и я, позволяем Кузе совершить последнюю оплошность на сегодняшний вечер; вот он разворачивает перед уходом в прихожей какой-то маленький сверток и говорит: «Алиса Георгиевна, я совсем забыл, я принес вам подарок; вы, наверное, знаете, какая радость — вышла книга о Мейерхольде, правда маленькая, но вышла — вот она!»

Мы спускаемся по лестнице, я объясняю смущенному Кузе, что его всеядность могла огорчить Коонен, известно, какие сложные отношения были у Таирова с Мейерхольдом тогда, в двадцатые. Куза оглядывается на уже закрытую дверь и говорит: «Что она теперь подумает обо мне? Какой же я беспросветный дурак!» Но на этот раз чего-то не понял я — Алиса Коонен думала о нем хорошо.

Р.S. Привожу два отрывка из давнего письма Алисы Георгиевны Коонен Виктору Кузе:

«Вы правильно мыслите, что, поступая в театральный институт, хотите найти свое мировоззрение — в искусстве театра. Это верный подход. В работе театра, особенно режиссера, очень важна целеустремленность, своя точка зрения, с самых первых шагов…»

«Таиров очень заботился о том, чтобы все учебные дисциплины в театральной школе воспитывали здорового актера, укрепляли его здоровье (в здоровом теле — здоровый дух!). И какие бы трагические эмоции ни переживал актер, они должны были ложиться на крепкий и здоровый темперамент, ибо трагедия сугубо несовместима с неврастенией или истерией. Люди нервно неустойчивые не могут играть больших трагических ролей. Нервозность — начало физиологическое, а искусство актера — это не физиология…»

Мама слева в нижнем ряду.

Отец и мама.

Одесса, 1955.

Студенты ГИТИСа. Михаил Левитин — второй слева, Алексей Бородин — второй справа.

С Ольгой Остроумовой и детьми.

Дочки Маша и Оля.

Маша (дочка) и Маша (жена). Фото И. Параскевовой

Рита Райт-Ковалёва и Курт Воннегут.