Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

Что-то тревожное есть в игре перед пустым залом. Еще более пустым, когда горстка зрителей сидит не вместе, а отделившись друг от друга, и это, подумал Куза, совсем не то что играть для самих себя или в гуле заполненного школьниками пространства. Казалось, чья-то огромная пасть пожирает спектакль да еще торопит ребят, торопит…

Но тут Куза увидел, что такое состояние владеет только им одним, а шахматист, играющий Сальери, а математик — Черный человек, а скрипач — художник, веселый энтузиаст Игорь, вышли на сцену работать. И работают.

И, благодарный им, он доиграл спектакль.

После, не произнося ни слова, они остались сидеть на сцене, ожидая, когда позовут их те, кто шептались там, в зале. Появился завхоз.

«Быстренько! — испуганно сказал он. — Велели спускаться».

Короткими и частыми кивками Елена Павловна выражала свое согласие с тем, что говорил ей высокий полный человек в сером костюме. Еще из «компетентных» в зале находилась носатенькая женщина, похожая на птичку, и молодой мужчина с внешностью постороннего.

Высокий повернулся к ним, рассматривая…

Куза понял, что высокий его забыл, как забывает, вероятно, всё, что засоряет его уже немолодую память.

Борис Леонидович Савицкий был весел.

«Титаны! — сказал он. — Ну, сильны! Р-раз, и Пушкина сыграли! — он засмеялся. — А недурно, знаете, совсем недурно… Слегка самоуверенно, но это пустяки. И вы мне нравитесь, — обратился он к Володе. — Что, трудно играть злодея? Как это вы всё руками, руками, „змеей, людьми растоптанною, вживе…“! Вам бы в театральную студию, молодой человек! Ах, он шахматист! Ну и что? Театр же не на всю жизнь, будет что вспомнить! А Черный человек чем у вас занимается? Вот как… Гордость города, слышал, слышал. И почему это так — в молодости играешь вдохновенно, но неумело; начинаешь уметь — главное исчезает куда-то, а? Фокус в чем, не знаете?»

«Борис Леонидович, — смущенно попросила завуч. — Вы своих замечаний не скажете?»

«А какие замечания? Тут, знаете, всё так наивно, чисто, законы совсем другие. Пусть играют. Ничего страшного! Успокойте мою ученицу».

«Вот вы всё про нас и про нас, — грубовато сказал Игорь. — А мы что? Мы — пришли… и ушли. А сделал всё он, он один. — Игорь ткнул в сторону Кузы. — А мы что? Мы — пришли и ушли».

И тут, пытаясь задержать взгляд Савицкого, с вызовом произнес Куза:

«Как поживает ваш брат?»

«Вы знаете моего брата?» — Савицкий вглядывался в мальчика.

«Да. Он рассказывал мне о Камерном театре».

«Это и есть тот самый, — сказала завуч. — Виктор Куза. Зачинщик».

Кажется, Савицкий всё понял, потому что загрустил как-то и начал шагать по проходу.

«Почему — зачинщик? — наконец произнес он. — Не зачинщик — автор всего этого зрелища, и они ему верны… Ну а то, что он обидел больную женщину… — И велел Кузе: — Проводишь меня к машине».

Потом Савицкий прощался церемонно и даже, взяв за руку Гальперина, многозначительно посмотрел ему в глаза, как бы желая запечатлеться там навеки. Дальнейшее он совершал уже для Кузы и особым роскошным жестом принял у гардеробщицы плащ, и зонт взял по-особому.

«До свидания, — сказал он тем, с кем пришел. — Я еще заеду домой, а потом ждите меня в театре».

Молодцеватый шофер выскочил из машины:

«Борис Леонидович, заводить?»

«Нет. Сеня, исчезни куда-нибудь на несколько минут, не под дождем же мне разговаривать с этим юношей, мы посидим в машине».

В машине Куза сел сзади, Савицкий впереди и затем почти всё время говорил, не поворачиваясь:

«Вы напрасно на что-то рассчитываете. Камерного театра больше нет».

«Где ваш брат?»

«Мой брат — неизлечимо больной человек, а вы, начиненный его бреднями, думаете, что спасете человечество, искусство. Ведь вы так думаете? Мне рассказала о вас Анна Карловна. Да, конечно, она не великий режиссер, но человек… верный! А это немало… понимаете?»

Куза молчал.

«Вы, безусловно, молодец, но поймите, мальчик, неестественно много уметь в вашем возрасте… Все эти формальные навыки… Да и не нужно, в конце концов! Они редко кому могут пригодиться. Сохраните молодость, непосредственность, это важнее современному театру сегодня, душа важнее, чем техника».

«Я не хочу быть актером, я знаю, что моих способностей мало».

«Да нет, вы — как раз способный, а кем вы собираетесь — режиссером?»

«Сначала я должен узнать, чем занимался Камерный театр».

«Да это идея-фикс! — произнес Савицкий, с трудом поворачивая к мальчику поддержанную тугим воротником голову, лицо его раскраснелось от возмущения и духоты. — Чем занимался — хочешь знать? Фиглярничал, удивлял мир! Чем занимался? Ломал актерскую природу, реальную, естественную, живую!»

«А Коонен?»

Болезненная судорога пересекла лицо Савицкого и исчезла, кончик языка обежал пересохшие губы, потом он сказал потерянно:

«Коонен, Коонен… Я и сам себе не могу объяснить. Здесь кроется какой-то обман, — зашептал он чуть позже. — Если бы Коонен не было, Таирову нечем было бы крыть, а Камерный мог вообще не родиться. И потом… — рассвирепел Савицкий, — если тебе не о чем меня больше спрашивать, выходи из машины».

Куза потянул на себя ручку и, выбравшись послушно из машины, сразу попал под дождь, но, оглянувшись, пожалел не себя, а этого сидящего в тепле старого человека. Он постучал в стекло. Борис Леонидович вздрогнул и приоткрыл дверцу:

«Что тебе нужно еще?»

«Адрес Алисы Георгиевны дайте, пожалуйста. Где она живет?»

«Всё там же, всё там же, Москва, Камерный театр — тьфу черт, Театр Пушкина, на втором этаже, всё там же… передадут».

А через несколько дней, в тот самый сумасшедший вечер, когда играли для школы, для родителей «Моцарта и Сальери», когда обнаружилось, что забыли поставить кубок во второй картине, и не зажигали свет, пока в темноте Игорь ползком не проник к столу Сальери, в тот самый вечер, полный чудес и неурядиц, показалось Моцарту, что в первом ряду сидит золотобородый старик и смотрит на сцену подозрительно и тревожно.

Позволь мне вмешаться, мальчик, и помаячить где-нибудь вблизи, изредка давая советы. Я лучше знаю Москву, такую нестерпимо знойную сегодня, и меня тревожит твое в эти два года изменившееся лицо, и угловатая пластика семнадцатилетнего юноши. Взлохмаченный, неуклюжий, подросший, ты идешь вдоль стены Новодевичьего монастыря, а впереди тебя, за тобой прогуливают люди больших породистых собак, приветствуя друг друга.

Там, за стеной, — кладбище, и я догадываюсь, чью могилу ты ищешь, но это сложно, Куза, потому что столько знакомых имен ты встретишь, для тебя всё еще живых, а на деле здесь захороненных…

Нет, нет, она жива, ты увидишь ее сегодня, а надгробье Таирова — вот оно, розовая плита с коленопреклоненной Федрой, надпись: «Александру Таирову — Алиса Коонен». И вообще много солнца, и, наверное, теплой стала вода в баночке с фиалками на краю могилы — здесь бывают и без тебя, Виктор Куза. Признайся — много случилось страстей за два года, и «Книгу о Камерном театре» ты прочитал давно, и девушку любишь другую — не Ирину. А Москва — она тебе столько предлагает, что если бы я не напомнил, не вложил в твою ладонь двухкопеечной монеты, не подвел к автомату, кто знает, позвонил бы ты Алисе Коонен или нет? Но здесь заинтересованных двое: ты, который получил ее ответное письмо два года назад, и я, который его читал! И мысли твои сейчас просто настроены на той недолговечной смеси веселья и брюзжания, столь свойственной твоему возрасту: «Неужели она всё еще живет при театре, нет, все-таки есть что-то постыдное в такой жизни, будто театр выделил тебе закуток, и ты возишься с кастрюлями и банками, шаркаешь шлепанцами по полу, навсегда забыв, что под тобой сцена, прежнее твое жилье».