Михаил Левитин - После любви. Роман о профессии [сборник]

«Да, Валечка, это я», — старик пожал суконный локоть женщины.

«Михаил Леонидович, нельзя».

«Валечка…»

«Михаил Леонидович! Не велели!»

«Всё знаю, Валечка. Но я не один». — И старик кивнул на Кузу.

«Мальчика я посажу, Михаил Леонидович».

«Дорогая моя, да разве я зверь — оставлять ребенка здесь одного?»

«Ой, Михаил Леонидович!»

«Ладно, дружок, ладно».

И под звуки увертюры, освещенные светом из лож, они проследовали на виду у всех в центр первого ряда. Потом старик оглянулся.

«Посмотри, почти полный зал. Какой ужас!» — сказал он.

И начался «Гамлет». Как и все немногие «Гамлеты» Витиной жизни, да и любой другой, начался в темноте, изредка поблескивая тут и там вкрапленным металлом, и, как обычно, люди выясняли отношения в Эльсиноре, люди торопились к развязке, но впервые рядом с таким соседом разделил мальчик тревогу происходящего.

«Кого мне больше жалко? — думал он. — Золотобородого или Гамлета? Кого?»

Ему даже показалось, что Гамлет нет-нет да и оглянется на старика из первого ряда, или это артист старался овладеть вниманием зрителя?

Зачем стараться, когда старик и без того сидит неподвижно и прямо, как наваждение, и там, на сцене, чувствовали это и пытались воздействовать на него всем, чему их учили. Но только один-единственный раз старик шевельнулся и, не поворачивая головы, сказал о Гамлете: «Наш хороший простой советский парень».

В антракте они остались сидеть, и, подперев рукой щеку, старик говорил глухо:

«Я снова в дураках, ведь всё в порядке, ты чувствуешь, насколько всё в порядке? Ну, не звучат стихи, но кто сегодня помнит, как они могут звучать? А то, что ходят напыщенно, не трагически, а именно напыщенно, зритель простит — потому что кто видел Коонен в „Федре“, кроме старого дурака из первого ряда? И вообще, рвать в клочья таких знатоков-любителей, как я! По ветру их, по ветру! Но он-то всему этому учился, ну, они — неучи, но он-то? Таиров говорил об особом жесте в трагедии: „Персонажи трагедии как бы ощущают силу земного притяжения!“ Вот как он говорил! А здесь, ты разве не чувствуешь, как аромат послеобеденной отрыжки витает над сценой? Таиров писал об актере, освобожденном от пут быта, о новой, другой реальности — реальности театра. Ну, они могут не знать об этом, неучи, дети, но он, он! Его надо было бы уничтожить как лжесвидетеля!»

Заметив, что к нему начинают прислушиваться, старик замолчал.

Куза продвинулся ближе:

«О ком вы всё время говорите? Кто это „он“?»

«Он — это мой брат».

Черное, ваксой вымазанное лицо склонилось над ними, хриплый, взволнованный тенорок говорил с оттяжкой: «Я-я-я прошу-у-у вас неме-е-е-дленно покинуть театр!»

«Постыдитесь мальчика. Мы купили билеты».

Тенор набирал высоту:

«Если вы не покинете! Наш режиссер сказал, что спектакль продолжен не будет! Я прошу вас! Деньги вам возвратят!»

Антракт закончился, но свет не убирали, для столпившихся в проходе людей черномазый разыгрывал дивертисмент.

«Немедленно уходите, немедленно! Старый человек, не заставляйте людей ждать!»

Золотобородый поднялся с места и, покорно взмахнув рукой, пошел к выходу, Куза за ним, администратор за Кузой, раздаривая улыбки садящимся. На пути им попалась Валечка и метнулась в сторону, пропуская; Куза слышал, как спросили ее:

«Кто это? Пьяный?»

И плачущий Валечкин голос ответил:

«Какой он пьяный? Просто больной человек!»

«Неужели впустили сумасшедшего?»

«Ну, впустили, вам-то что?! Он — чудесный старик».

В фойе администратор бросился к той самой, кожаной, двери, и тотчас из нее вышел высокий полный человек и направился к ним.

«Миша, — сказал он, — зачем ты пришел, Миша? Тебе нельзя».

«Боишься меня?» — спросил золотобородый.

«Мишенька, тебя подвезет мой шофер, а я приеду после спектакля».

«Ты — лжесвидетель, — сказал старик. — Гнусный и подлый лжесвидетель!»

«Хорошо, Миша, хорошо. — Тут полный заметил Кузу и спросил: — Ты с ним, мальчик?»

«Да».

«И покупал билеты ты?»

«Да, я».

Тогда человек, лицо которого казалось мальчику на протяжении всего разговора уже виденным где-то, сказал:

«Нельзя быть равнодушным в твои годы, надо думать, что делаешь, надо жалеть психически неуравновешенных людей».

«Он нормален, абсолютно нормален!» Куза понимал, что если не остановить, он бросится на этого элегантного старого господина и стряхнет с него весь лоск, всю элегантность, и выцветшие голубые глаза его Куза ненавидел.

«Пойдем, пойдем, он прав». Золотобородый легко подтолкнул мальчика к выходу.

«Я заеду к тебе сегодня», — донеслось из фойе.

«Он прав, — повторил на улице старик. — Мне забывать не должно, что я прежде всего математик, великий математик…»

И он, как бы потеряв мальчика навсегда в темноте летнего вечера, ускользнул со всеми своими догадками, озарениями, болезнями. А мальчик стоял у театра, отягощенный раскрывшейся тайной, и за спиной его на большом репертуарном щите еще можно было разглядеть, приблизившись, три слова: «Главный режиссер Б. Л. Савицкий».

И Куза заболел. Как будто прорвалось звено в цепочке летних дней, и пустоту надо было заполнить.

Вместе с золотобородым ушли ответы на незаданные вопросы, ушло и беспокойство. А неясная обида помучила немного, чтобы смешаться с болезнью.

Теперь он лежал на высокой родительской подушке, гордо сознавая границы собственного тела, с его особым климатом и теми крошечными облачками забытья, после которых выступали слезы.

И что ему, отделенному болезнью, борьба между августом и подступившими с моря осенними ветрами?

Чьей-то уверенной рукой начертаны карты древнего мира, оставленные ушедшей мамой. Мама — историк, но это не значит, что Куза любит историю, просто он всегда во время болезни рассматривает — если не каштан за окном, то эти карты. Они, как болезнь, в бесконечных черточках и курсивах.

«Понт Евксинский, Понт Евксинский… Камерный театр, Камерный театр… При чем здесь Камерный? Черное море называлось Понтом Евксинским, наше море, я знаю».

Стоял на площади посреди древних Афин золотобородый, держа в руках хлебную сайку, как лиру. И слетались птицы.

Когда это было? Да, на следующий день после театра! Из парадного, едва успев туда заскочить, видел мальчик, как шел по улице Михаил Леонидович, за ним Гуськова. Он был носителем авоськи и еще чего-то блестящего, черного, с пуговицей посредине. Из этого черного извлекла Гуськова серебряную мелочь, когда они поравнялись с булочной, а потом опустила кошелек назад, в стариковский карман. Он, казалось, не замечал ее манипуляций, стоял и смотрел, взглядом скользя над улицей. Потом Гуськова вынесла сайку и какой-то пакет, пакет вложила в авоську, а сайку Савицкий не отдал, прижал к себе. Близко-близко, рядом с Кузой, проплыло лицо Савицкого с засохшими ручейками каких-то капель, вероятно, небрежно закапанных Гуськовой.