Ирина Безрукова - Жить дальше. Автобиография

В «Норд-Осте» он играл Вальку Жукова, парня, который обожал всякую живность. Про него пели:

И он ходил в кругленьких очках и с банкой, а в ней жила какая-то зверушка. И его спрашивали: «Что за ящерка смешная?» А он говорил: «Я и сам не очень знаю, продавали, говорят – хамелеон. Только не взрослый, а пока что эмбрион». И он так это слово выговаривал важно и палец кверху поднимал, что в зале всегда смеялись. Я ждала – засмеются зрители или нет, оценят шутку или пропустят.

Когда состоялась премьера мюзикла, все жутко волновались. Я купила одну розу, чтобы вручить ее сыну, когда он будет выходить вместе со всеми на поклоны. Андрей, увидев меня с цветком, очень смутился, но ненадолго. Подошел к краю сцены, взял розу, улыбнулся и пошел в общий ряд, кланяться. Я была очень рада за Андрея и невероятно горда.

В мюзикле Андрей проиграл год. В театре все было прекрасно, но на школу времени почти не оставалось, и он чуть было не завалил всю учебу. Оценки резко поползли вниз. Лицей требовал максимальной отдачи, они там уже писали какие-то научные работы. И в конце учебного года Андрей был уже вымотан до предела. А в конце летних каникул, когда впереди уже маячил сбор труппы и новый театральный сезон, Андрей вдруг сказал: «Мама, я в “Норд-Ост” больше не пойду». Ни с того ни с сего. Не было никаких разговоров о том, что ему надоело играть, или о том, что ему разонравилось. Я была в растерянности. Говорю: «Андрюша, что случилось? Тебя кто-то обидел?» Головой мотает. «Тебе не нравится твоя роль?» Тоже нет. «Мама, ну как мне тебе объяснить?» – говорит мой сын и смотрит на меня как взрослый, который подыскивает слова, чтобы маленькому ребенку растолковать, что такое бином Ньютона. Я его этот взгляд с детства знала. «Мам, понимаешь, мне это больше не приносит радости», – сформулировал наконец Андрей. И поняла, что спорить бесполезно. Бесполезно топать ногами и кричать: «Нет, ты пойдешь, что это за блажь такая!» Многие мамы на моем месте сделали бы именно так. Но я знала своего сына. К тому же он уже стал достаточно взрослым для того, чтобы принимать решения. Я попробовала схитрить: «Пойдем, – говорю, – на встречу-то сходим. Ты ребят не видел с весны. Заодно и сам скажешь им, что больше не придешь». Он сказал: «Нет. Я туда не пойду. Я их очень люблю и, если увижу – они меня уговорят, и я останусь». Поняла, что шансов нет, и отправилась на сбор труппы без него. Вопрос у всех, кого я видела, был один: «А где Андрей?» Нам дали еще несколько дней, чтобы подумать и принять окончательное решение, но мой сын не сдался. Сказал – как отрезал.

А через два месяца во время спектакля случился теракт.

Я узнала обо всем по телевизору. Услышав новость, осела на пол и сидела без движения, глядя на весь этот ужас. Как только Андрей пришел из школы, я его сгребла в охапку, меня колотила дрожь. И я думала только об одном: «Какой же он молодец, что принял такое решение. Сын сам себя спас».

Как Андрей переживал случившееся – я передать не могу. Мы же знали все подробности. Знали больше, чем зрители, следившие за происходящим по телевизору. Мы знали, что, начав операцию по освобождению заложников, спецназовцы пустили внутрь здания никакой не усыпляющий, а самый настоящий нервно-паралитический газ.

В тот момент, когда произошло нападение, Володя Стуканов как раз репетировал с детьми, у них были занятия по танцу, движению и актерскому мастерству. Кто-то из артистов успел выбежать со сцены, крикнул: «Нас захватили, теракт!» Володя побежал по коридорам и кричал, чтобы все, кто мог бежать – бежал, а кто не успевал – закрывались в гримерках. На обратном пути его уже схватили. Но он как-то выкрутился, объяснив, что ему надо быть с детьми, и убежал к своим подопечным. Он мог улизнуть из здания, у него было время, но он не стал этого делать, остался с учениками. Террористы его заперли на балконе вместе с его воспитанниками и педагогом по танцам. И основной удар газа пришелся именно туда, на балкон. Двое детей, мальчик и девочка, умерли сразу. Остальные получили серьёзные отравления и потом очень долго и тяжело болели.

Некоторым взрослым артистам удалось покинуть здание – они связывали костюмы и по ним спускались со второго или третьего этажа. И очень хорошо, что им это удалось, – ребята смогли сообщить ОМОНу расположение гримерок, как внутри устроен Дом культуры. Это очень помогло при штурме.

Володин крик о том, чтобы все баррикадировались кто где мог, помог спасти несколько жизней. На первом этаже была комнатка, где дети переодевались и делали уроки. В незапамятные времена там был обменный пункт и от него осталась железная дверь, ее при ремонте не стали менять. И там закрылись мамы с мальчиками. Дверь пытались открыть, несколько раз прострелили, но не справились и оставили их в покое. Позже альфовцы срезали решетку автогеном и вытащили пленников через окно. Дети были в шоке. Когда с ними работали психологи и просили рисовать разные тесты, они выбирали из всех красок только черный карандаш. Один мальчик нарисовал виселицу и повешенного на ней. Сказал: «Это я». Второй ребенок стал писать слова в зеркальном отображении.

Когда маленькие артисты оказались на свободе, психологи не придумали ничего лучше, чем попросить тех студийцев, кто оставался на свободе, с ними поговорить. Андрей позвонил одному из мальчиков, спасенных из той самой простреливаемой комнаты, долго говорил с ним, правда, в основном его речь сводилась к однообразным «Угу» и «Ага». Он слушал и кивал. Но у него было при этом такое лицо! Белое абсолютно. Ни кровинки. Я своего ребенка таким никогда не видела.

В один из дней мы ездили к месту событий. На подступах к зданию установили кордон, дальше не пускали никого, и все, у кого внутри оказались родственники, ждали известий возле этого кордона. В одном из домов поблизости находился штаб: жильцы пустили родителей студийцев в свою квартиру, на пол положили матрасы, на которых эти бедные мамы и папы спали по очереди, потом вставали и опять несли свою вахту, ждали у кордона, пытаясь раздобыть хоть какую-то информацию о том, что творится с их детьми там, в захваченном здании. Папа одного из мальчиков (он остался в итоге жив, но очень долго болел), заметив меня вместе с Андреем, кинул на нас красноречивый взгляд. Я поняла все, что он хотел мне сказать. И не могла его в этом винить. Мой ребенок был в безопасности и был рядом со мной. «Не надо нам сюда больше приезжать», – подумала я. Странное ощущение не покидало меня: смесь счастья (от того, что мой ребенок жив) и острой вины (от того, что их дети, товарищи Андрюши, там, на грани жизни и смерти).