Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Всё это может быть и верно», — горячо заговорил Марк, — «но ведь сейчас не время углубляться во всё это, сейчас верить нужно в одно — в необходимость прогнать немцев, всё другое будет неправильно, всё другое будет опасно».

Высоков опять остановил Марка. Он смотрел на него мягко, дружелюбно, но не соглашался с ним — это было видно по печальной усмешке, копящейся в уголках его глаз.

«Кто знает, что правильно и что неправильно?» — всё тем же тихим голосом спросил Высоков. — «Всё время боюсь, что много слов произношу, но вы меня толкаете на это… По-моему правильно всё, во что человек верит, сам по себе верит, не во зло другим, а в добро другим верит. А самая надежная вера та, что основана на опыте. Мало ли у нас с вами опыта, чтобы знать, во что верить, и нужно ли нашу веру обкарнать до простейшего убеждения, что немцы должны быть прогнаны! Вы скажете, что это странная точка зрения для коммуниста, и я соглашусь — странная. Но уверены ли вы в том, что вы и я остаемся коммунистами? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно поглядеть в корень вещей. Стали ли вы коммунистом потому, что уверовали в Маркса и прочих апостолов? Скорее всего, нет. Помнится, вы говорили мне в Москве, что вы всё делали в те времена не по знанию, а по чувству. Это и для меня верно. Многие ли из нас читали Маркса, а коммунистами мы, тем не менее, становились. Это ведь потому, что наш коммунизм в нашем сознании был формой служения народу, во всяком случае, мы сами так о нем думали. На поверку оказалось, что форма плохая, вредная, народу во зло. Что же, прикажете держаться за нее? Что там думал Маркс, я не знаю и, в общем, мало интересуюсь, а вот, что думает Иван с трудоднями из колхозного села Голодрановки, мне не безразлично — живу я с этим Иваном, а не с Марксом, отвечаю за него, и он — брат мой, данный мне Богом, историей, судьбой — как хотите, но брат. Вот почему, когда Иван с трудоднями, но без хлеба на них, послан нами на фронт, я хочу видеть и знать, что даст ему его солдатская мука, какой будет жизнь после победы, отменится ли Голодрановка, или останется она на времена вечные… Вот последнего я не хочу вместе с братом моим Иваном. Я хочу знать, что думает Иван, к чему он рвется, и думать вместе с ним, и рваться вместе с ним… Ведь не скажете же вы, что народ наш только и живет теперь желанием немца прогнать, а Сталина и наш режим сохранить и закрепить?»

«Нет, не скажу», — признался Марк. — «Но всему свое время».

Марк упрямо держался за свое. Тут между ним и Высоковым — пропасть, кто из них переступит ее? Марк опять заговорил — народ, мол, вооружен, научен опытом, но главное — немцы на русской земле, вот что главное. Высоков не перебивал его, чуть-чуть улыбался, чуть-чуть покачивал головой из стороны в сторону, и Марк видел, что и улыбкой этой, и покачиванием головы Высоков выражает несогласие с ним — не только с тем, что Марк уже сказал, но и с тем, что он еще скажет, если будет стоять на прежнем.

«Хорошо», — хрипло выговорил Марк. — «Вы, Леонид Семенович, знаете, что за многое можно с нас спросить. Сознаем это, приемлем и кару, но ведь есть не только мы, а есть родина, наши люди, дети, дорогие могилы предков, я уж не знаю, что еще, но много чего есть, что больше, важнее нас и нашей судьбы, есть, наконец, необходимость искупления. Разве коммунист должен отвергать искупление, считать себя безгрешным?»

Высоков почему-то с вспыхнувшим на миг интересом взглянул на Марка, но потом приглушил блеск глаз и заговорил тихо, рассудительно.

«Нет», — сказал он. — «И коммунист человек, хоть это и звучит странно. В его воображаемом виде, коммунист существо более или менее бесполое, безгрешное, погруженное в расплывчатое будущее и отвергающее настоящее, а человек всегда в настоящем, а в нем есть и грехи, и заблуждения, и падения, и мелкие страсти, и большое горе, есть всё, из чего по-настоящему и слагается жизнь. Есть, в частности, суровая необходимость судить самого себя за ошибки, и промахи, и заблуждения; есть необходимость менять форму мышления, действия, веры, чтобы до конца оставаться человеком. Вот, вы сказали об искуплении, я рад был услышать это от вас. Искупление означает, что человек отвергает прежнее, сбрасывает с себя ту форму бытия, в которой ему тесно или в которой он вынужден был совершить такое, что должно быть искуплено. Мысль об искуплении отменяет вас, как коммуниста, но зато она возвращает вас к вашему человеческому. Не говорите мне, что коммунизм может быть другим, а не тем, над которым мы хлопотали — в теории да, в жизни, скорее всего, нет. Жизнь всегда поправляет теории и часто делает это так, что от них одни лишь черепки остаются. Не думаете ли вы, Марк Тимофеевич, что она ничего не оставила и от нашей веры в коммунизм? Кроме, пожалуй, воли к искуплению».

Высоков устал, он сжимал в кулак, потом опять разжимал свои длинные пальцы. Марк отодвинулся, чтобы встать, но он положил ему руку на колено, удержал на месте.

«Я еще хочу сказать вам вот что», — тихо проговорил он. — «Не берите, Марк Тимофеевич, слишком много на самого себя. Когда я говорил о нашей ответственности, я вовсе не имел в виду, что мы всё должны поставить себе в вину. Вопрос, как мне кажется, стоит проще. Сейчас наши люди в боях против немцев исполняют свою часть дела, мы же здесь в паузе тишины, как я сказал не очень удачно. Под немцами миллионы русского населения. При всех бедах, здесь в людях пробудилась воля к новому. Вторая часть единого дела — заложить основы для нового уже теперь, при войне. Поверьте мне, что многим людям и там, на другой стороне фронта, это новое кажется таким же необходимым, как нам здесь. Без него победа над немцем будет полупобедой, а может быть и поражением».

«Я знаю, о чем вы говорите», — сказал Марк. — «Нет, не знаю, а чувствую. Новое — это отмена всего, что мы делали, отмена всей нашей жизни, потеря собственного лица».

«Новое — исправление всего, что мы делали, а не отмена нашей жизни. Оправдание для всей нашей жизни», — опять тихо сказал Высоков. — «Мы включены в процесс развития, а он неостановим. Наш вчерашний день — этап этого развития. Война вводит Россию, хотя не только Россию, а и весь мир, в новый этап. Вы хотите этому сопротивляться? Хотите растянуть вчерашний день? Хотите позволить новому дню наступить лишь тогда, когда вы готовы его принять? Так, Марк Тимофеевич, не бывает, если, конечно, не принимать всерьез Иисуса Навина, остановившего солнце».

Высоков подождал, но Марк молчал, прятал от него глаза.

«Всё это и сложно, и одновременно очень просто», — опять заговорил Высоков. — «Ведь дело не в словах. Как говорится, назови меня хоть горшком, но только в печку не ставь. Ярлык — дело пустяшное. Дело идет о закономерности русского развития, вот что важно. И еще о том, чтобы иметь мужество видеть, что жизнь требует от нас нового крутого поворота. Куда и как? Это большие вопросы, Марк Тимофеевич, и тут я с вами согласен — в конце концов придут другие люди, которые их решат. Они отгребут в прошлое то, что мы натворили, может быть и нас самих отгребут, но многое и оставят».