Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Виктор Емельянович когда-то сказал, что человек рождается много раз. Маркова агония была еще одним его рождением.

Вернувшись в город, Марк поселился в полуразрушенном здании. В нем когда-то был магазин, но теперь торговать всё равно было нечем. Из домика Ксении Павловны он ушел — боялся навлечь беду на хозяйку и Марию. Коровин в разваленном магазине сгреб и вынес отсыревший мусор, заделал разбитые окна кусками фанеры, пристроил в углу печку, и получилось не так уж и плохо — в их обстоятельствах с такой берлогой вполне можно было мириться. Имела она и особое достоинство — в ней было просторно и надежно. Люди могли собираться в ней, разговаривать меж собой без риска быть подслушанными. Сюда часто приходил Дробнин, Владимиров, многие другие. Приезжали Никифоров и Кулешов, люди от Высокова. Тут обдумывалось, обсуждалось их дело.

Это было странное время, и в очень странном мире жили тогда люди. Оккупированная земля создавала свой собственный жизненный строй. Немецкая оккупация была его поверхностью. В глубине происходило много такого, чего сразу и определить-то нельзя. Оно рождалось из отвержения прошлого. Прошлого не хотели. На этом отвержении вскармливалось общее. На нем же грибами-мухоморами вырастали явления измены, ухода от народа к победоносному завоевателю. В немецких учреждениях на оккупированной земле были русские сотрудники. Они были даже в гестапо. С каких-то темных низов поднималась муть, она оседала в немецких учреждениях, загрязняла всю русскую жизнь. Эту человеческую муть ненавидели. И боялись ее. Гестапо имело своих наблюдающих в русских учреждениях. Городская управа перестала быть безопасным местом даже для самого Дробнина. Маркова берлога была надежнее.

Марк не сразу вовлекся в те дела, которые вели люди, насовсем примкнувшие к Высокову, но скоро он очень близко сошелся с Дробниным. Трагически одинокий человек. Внешне похож на Вавилова, душевно напоминает Семена. Как и Высоков, точно знает, что их место в войне здесь, с брошенным народом. Ему приходится общаться с немцами, но трудно себе представить человека более чуждого им, чем он. Хранит в памяти примеры, близкие их положению. Ленин принимал от немцев денежные субсидии, на них готовил большевистский переворот, а ведь немцы тогда, как и теперь, находились в войне с Россией. До душевных судорог ненавидит самую мысль о немцах на русской земле, но говорит, что если бы они сейчас уходили, то их нужно было бы удерживать за полы.

«Мы от них не денежную, а иную субсидию берем — время. Оно нам дороже всего прочего».

Дробнин был весь погружен в дела, говорил мало, но был ясен Марку и всем его друзьям. Такой пойдет до конца. В нем было что-то и от тех ребят из тринадцатого отряда, которыми, для них незаметно, владело тяжкое чувство, что они должны что-то искупать. Как у многих тогда, у Дробнина воля к действию освещалась не столько ясностью цели, сколько отвержением прошлого и сознанием, что само действие приведет их к цели.

«Посмотрите, что происходит кругом», — как-то говорил Дробнин в обиталище Марка. — «Россия поднимается. В горе, в ярости поднимается, и в воле к новому».

Высоков прислал к ним в город Никифорова, и он прижился с ними. Восторженный одиночка. Его восторг рождался из того, что он открыл сам себя. До войны был инженером в Гомеле. Когда советские войска отступали, истребительный отряд попытался взорвать завод, на котором он работал. А с этим заводом связана жизнь семисот рабочих семейств. Рабочие атаковали истребителей, прогнали их. Среди атакующих был и Никифоров. Это был миг открытия самого себя, о котором он потом рассказывал Марку. До войны мало задумывался. Просто жил, как живут многие. Даже особых несогласий с тем, что происходило, у него не было. Конечно, понимал, что все эти суды, крики о строительстве социализма, вакханалия арестов, высылок, казней — всё это вытекает из какой-то органической склонности ко злу, но думал — в партии миллионы, пусть эти миллионы заговорят. Потом, когда началась война, увидел — кругом гниль, всё разваливается. Мысль была людей поднять и немца перед городом остановить — не такой же он непреоборимый, но вместо этого пришлось своих атаковать, если людей, истреблявших народное добро, можно назвать своими. Потом уже не мог остановиться. Когда немцы заняли город, он из гомельчан создал отряд для защиты порядка.

Деревня тогда ринулась в город, дома и квартиры бежавшей партийной знати грабили. Это еще ничего, но начались убийства, поджоги, сведение личных счетов. Потом, когда всё это удалось хоть отчасти утихомирить, Никифоров поехал помогать Кулешову, через него к Высокову прибился. Признавался, что до войны всегда себя робким считал, но убедился, что страх можно в себе подавить. Говорил об этом Марку так, как будто первый это открытие сделал.

Котов вернулся, осел с Марком и Коровиным в их берлоге. Этот всё больше на койке валялся и на губной гармошке играл. Говорил, что ждет, когда родина позовет, и в подвале оружейный арсенал создавал. Где он оружие добывал, Марк не знал, но не мешал ему. Котов из тех, что только в вооруженного человека верят.

Нельзя сказать, что они по плану действовали — не было у них плана, и не они события, а события их вели. В те дни совсем новая русская завязь возникала, наружно она с немецким делом в России была связана, но зерно в ней было свое, русское. Немцы начинали первые неудачи нести. Их наступление на Ленинград было остановлено, превратилось в блокаду. После того, как в первую военную зиму они были отброшены от Москвы, снова приблизиться к ней им не удавалось. На Волге они уперлись в Сталинград. Фронт в России требовал больше живой силы, чем имели немцы. Проблема тыла смыкалась для них с проблемой фронта. Тыл был необозрим. Он молчал, покорялся немецкой оккупации, но всё же немцы должны были держать в нем свои войска, хотя фронт нуждался в них. Идея привлечения русского населения для общей борьбы против коммунизма выдвигалась германскими военными штабами и отвергалась Гитлером. Он пришел в Россию победить и покорить — как смеют его штабы в России советовать ему договориться с русскими?

Но война имеет свою логику. Немецкие штабы хотели действовать. Они брали в немецкие войска русских добровольцев. В лагерях пленных шла вербовка. Люди вербовались. Пусть немцы только выпустят их, а там будет видно. Их выпускали из лагерей, и они появлялись в немецкой военной форме. Русские ребята, поставленные жизнью перед огромными и трудными вопросами.

Марк, как мы сказали, не сразу вовлекся в дела тех дней, но и уйти от них он уже не мог. Перед ним раскрывалась совсем новая Россия, которой он не знал. Россия исканий. Он говорил с русскими добровольцами у немцев и те спрашивали: что делать? Он бывал в школах, в которых прежние учителя учили прежних детей по прежним учебникам, вымарав из них восхваления Ленина и Сталина. Ему доводилось встречаться с такими людьми, как Никифоров — интеллигенция, ощутившая, что ею что-то должно быть сделано — и опять тот же вопрос: что должно быть сделано?