Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Однажды Дробнин прислал за Марком. В городской управе было тихо, как на кладбище. Дробнин, заметно больше взволнованный, чем обыкновенно, сказал ему, что сейчас сюда пожалует шеф Гестапо, а зачем — он не знает. Тот пришел в сопровождении целой свиты гестаповцев. Переводчиком при нем был молодой литовец. Люди черных погон и мертвых голов. Марк видел их на улицах, но разговаривать с ними ему не доводилось. Шеф гестапо был человеком лет сорока. Высокий. Продолговатое лицо. Очень бледный нос. Тонкие, неожиданно яркие губы. Дробнину он сказал, что пришел без всякого определенного дела, просто познакомиться. Даже произнес какой-то комплимент в его адрес. Гестапо, мол, осведомлено о деятельности герра Дробнина и относится к ней с полной симпатией. Дробнин представил Марка, гестаповец слегка наклонил голову и сказал, что он вполне одобряет действия герра Дробнина, который окружил себя дельными помощниками. Это звучало чем-то вроде похвалы Марку.

Скоро обнаружилась и истинная причина визита. Шеф хотел бы иметь больше сведений о том, как герр Дробнин и его помощники представляют себе привлечение русских на немецкую сторону. Он так и сказал — на немецкую сторону, хотя в записке, которую они составили и Дробнин представил немецкому военному штабу, речь шла о другом. Они писали в ней, что немцы должны искать сотрудничества с русскими и дать им возможность организоваться. Дробнин вынул из стола копию записки, протянул ее шефу гестапо, но тот не взял. Сказал, что у него есть копия, полученная им из штаба.

«Я пришел к вам с частным визитом, мои господа», — сказал гестаповец. «Прошу смотреть на нашу встречу, как на свидание добрых соседей». Заметив тень, мелькнувшую на лице Дробнина, гестаповец усмехнулся, но вполне открыто сказал: «Понимаю, что соседство с гестапо не всем по душе, но я надеюсь, что вы признаете власть неустранимых фактов. Таким неустранимым фактом является и гестапо».

Дробнин начал излагать их проект. Литовец быстро и уверенно переводил его слова, а шеф гестапо слушал и согласно кивал головой. Но до конца слушать у него не было охоты. Он прервал Дробнина.

«Нет смысла повторять написанное», — сказал он. — «И нет смысла скрывать от вас, что военное командование, которое, как всякое военное командование, имеет слабо развитые способности политически мыслить, с полной симпатией относится к вашей записке. Признаюсь даже в том, что я сам не вижу, почему бы не согласиться с вами. Мы ведь хотим, чтобы русские правильно поняли нашу миссию в России. Мы пришли освободить вас от коммунизма. С нами вам всегда будет хорошо, без нас — всегда плохо. Воспитывать русских в духе понимания Германии могут лишь сами русские».

«Но прежде нам нужно воспитаться в понимании самих себя», — сказал Дробнин и очень сильно побледнел. Марк пришел ему на помощь:

«Наш проект», — сказал он — «основан на мысли, что миллионы русских, находящихся ныне под немецкой оккупацией, могут уже теперь выразить свою волю к переменам в России. Вы, конечно, понимаете, что наша страна, как никакая другая в мире, нуждается в переменах, и от их характера зависит будущее, в том числе и отношения с вашей страной».

«Война не лучшее время для конструктивной работы», — сказал шеф гестапо приветливо. Глядя на него, совершенно нельзя было уловить, о чем он думает. Марк решил продолжать:

«Война не лучшее время, но другого нам не дано», — сказал он.

«Но почему вы, господин… Суров… Правильно ли я назвал ваше имя? Почему вы полагаете, что немцы, победив, обязательно должны согласиться с теми переменами, которые кажутся вам нужными?» Гестаповец теперь барабанил пальцами по столу, дружелюбно смотрел на Марка, ожидая ответа.

«Потому, мой господин», — тихо ответил Марк, — «что вы еще не победили. Россию, мой господин, многие побеждали вначале и были ею побеждены в конце. Вы выиграли много сражений, но последнего еще не было, а только оно всё решит. Политика сотрудничества с нашим народом сделает вас более подготовленными к последнему сражению. Нашей стране нужны перемены, вам — впрочем, вы лучше нашего знаете, что вам нужно. Попробуйте увязать нужное вам с тем, к чему стремимся мы, и вы станете сильнее».

«Чудесно!» — открыто засмеялся гестаповец и вслед за ним засмеялись члены его свиты. — «Мы с вами, господа», — он теперь обращался к своим, — «победоносно вернемся домой, а русские проводят нас с букетами цветов и произнесут прощальные речи, хваля нас за то, что мы дали им возможность получить желанные перемены. Чудная картина, не правда ли»? Потом он повернулся к Марку и Дробнину. «Не обижайтесь на мою шутку», — сказал он. — «Я понимаю, что русские иначе думать не могут, может быть и не должны иначе думать, но я хотел вам сказать, что Германия имеет свои интересы и свои планы на востоке Европы, и вы должны их понять. Вот, например, хоть это. Почему русские не хотят занять ясную и недвусмысленную позицию в еврейском вопросе? Евреи не только наши, но и ваши враги, они создали у вас коммунизм. Маркс, как вы знаете, был евреем».

Волна истребления евреев прокатилась в этих местах в первые месяцы войны. Что теперь хочет от них гестаповец и почему он заговорил об этом?

«Русские в оккупированных землях лишены всех позиций», — сказал Дробнин. — «Никто не спрашивал о их позиции, когда решался еврейский вопрос».

Марк испытывал чувство стыда, скорее всего и Дробнин был охвачен этим чувством — он склонял голову к плечу, хмурился, говорил с трудом. Кровавый погром, учиненный немцами, был для русских подобен открытой ране. Они жили с этой раной, никогда не забывали о ней, должны были жить.

«Я выскажу вам мое личное мнение», — сказал Марк, отводя глаза в сторону. — «То, что вы называете решением еврейского вопроса, на обычном языке называется истреблением людей. Мне довелось встретить одного древнего старца, почти святого, который сказал, что это — обрастание человека шерстью».

Гестаповец нахмурился, но потом рассмеялся. Подняв руку, он посмотрел на нее и сказал:

«Не вижу на себе шерсти. Как-то я читал, что немцы наименее волосатый народ. Там даже был подсчет. Кажется, было сказано, что у русских на тридцать процентов больше волос на теле, чем у нас, немцев».

Он смеялся, но в глазах, устремленных к Марку, было что-то холодное, оценивающее. Потом он повернулся к Дробнину и тем же спокойным и вежливым тоном сказал, что ему предстоит дать заключение по их проекту, и он видит некоторые основания поддержать его. Пообещав при случае опять навестить Дробнина, он ушел, а за ним толпой повалила его свита. Дробнин подошел к окну, рывком раскрыл его. Долго молчал, повернувшись к Марку спиной, а потом сказал:

«Он нас поддержит. Как повешенного веревка. Я думаю, что он пришел к заключению, что мы с тобой — русские дураки с нелепыми идеями».