Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«При всей греховности нашего времени и наших дел, Россия ныне совсем не та, какой она была в начале нашего опыта. Новое отменяет прежнее, но всякое новое — продолжение старого. Так и в нашем случае. Будущее, каким бы оно ни было, возьмет многое от нашего настоящего, а это значит, что у нас нет причин казнить себя за всё, что мы делали. Плохо ли, хорошо ли, но мы проделали огромный исторический опыт, и провалились. Продолжение должно пасть на другие плечи. Пусть это нас не смутит — всегда так бывает. Раньше всего другого, мы должны примириться с мыслью — вовсе не легкой — что поворот, крутой поворот, нужен и неизбежен. Мы пытались — и многие из нас пытались вполне искренне — перелить нашу родину в опоки марксизма, интернационализма, социализма и прочих измов, но оказалось, что без практических сталинских обручей из этого ничего не выходит. И с обручами не выходит, хоть недостатка в усилиях не было. Вам ли не знать, о чем я говорю!». Высоков перевернулся на спину, теперь полулежал. Заговорил: «Россия должна сбросить обручи, называйте их как угодно. Думать о том, куда она, безобручная, пойдет, нет смысла — будущее всегда гадательно. Пойдет к лучшему, в это можно верить. Начнет учиться свободе, которой она никогда не знала… Нет, далеко не на все вопросы я мог бы ответить, но тоску по классификации нас самих я понимаю — привычка. Не находя для себя новых ярлыков, мы цепляемся за старые. Дробнин, например, уверяет, что коммунизм содержится и в евангельских заповедях. Но в тот момент, когда он это подумал или сказал, он отверг коммунизм, так как коммунизм мог кое-что украсть от евангельских заповедей, но это не отменяет заповеди и не ставит коммунизм на их место. Как видите, люди, рванувшиеся к новизне, отвергают практический коммунизм, но, как Дробнин, ищут его морально-нравственного и даже религиозного воплощения, ищут из тоски по ярлыкам. Не думаю, что вы или я вполне согласимся с ними. Вот вы, например. Вы уже не тот, каким я вас знал. Но переставши быть тем увлекающимся Суровым, каким вы когда-то были, вы не знаете, кто же вы теперь и из страха перед этим незнанием порываетесь хоть по форме оставаться прежним. Всё это потому, что в нас очень туго возникают новые решения, мы от них обороняемся, требуем точного изма, прикрепленного к ним. А бывают времена, когда нужно отбросить все ярлыки и открыть себя для требований жизни, не пытаясь эти требования подгонять по прокрустову ложу наших теорий. Мы сейчас с вами в таком времени и в таких обстоятельствах, Марк Тимофеевич — странных, трудных, но и проверяющих ценность человека».

Марк в этот день ушел от Высокова, хотя бобылка приготовила ему постель на лавке, что стояла вдоль стены. У него с Высоковым не было спора, спор был с самим собой. В ту ночь он сидел, бродил, лежал на берегу ручья, благо ночь была теплой, парной. Коровину наскучило бодрствовать с ним, и он завалился спать под кустом, нависающим над ручьем. Нельзя сказать, чтобы Марк был полон мыслей — всё перед ним громоздилось беспорядочно, одна мысль, не дойдя до конца, сталкивалась с другой, уничтожалась, потом опять возникала. Высоков его никуда не зовет. Он даже сказал, что это вполне понятно, что Марк стремится к своим, на другую сторону фронта. Но сам-то Высоков не стремится, вот в чем дело! Тем, что не стремится, он как бы говорит Марку, что его решение не бесспорно, что есть другие решения, да только он от них закрывается, обороняется.

Утром Марк снова входил в избу деда Осипа. Высоков приветливо помахал ему рукой — он полулежал на койке, как и вчера. Бобылка дала Марку миску с картошкой, но есть ему не хотелось. На подбородке отросла щетина, он кололся об нее ладонью, но и бриться не хотелось, хотя бритва была в кармане. Высоков сказал, что было бы жалко, если бы Марк ушел.

«У нас есть возможность помочь вам пересечь линию фронта», — сказал он. — «Когда решите уходить, скажите. Ребята проводят вас».

«Мы, Леонид Семенович, как бы за весь народ хотим выбирать путь», — сказал Марк, садясь на стул возле койки Высокова. Это было то, к чему он пришел ночью в своих мыслях. Однажды они уже выбрали путь — а куда завели страну? Теперь опять говорят — выбираем путь. Не правильнее ли будет, не выбирая, следовать? Должны же найтись новые люди, что не так погружены в прошлое, как они. Новые люди пусть выберут путь и укажут им. Высоков сразу уловил его мысль, может быть, сам об этом думал.

«Это опять из области самоосуждений», — сказал он. — «Русские, уж вот как охочи к этому! Мы, мол, доказали, что поводыри из нас плохие — сами слепые — и теперь пусть придут другие и поведут нас. Где эти другие, Марк Тимофеевич? От мысли, что мы можем позвать варягов, откажитесь, уже все варяги были званы. И откажитесь от мысли, что нас, коммунистов, отвергших коммунизм, можно из дела исключить. Даже то, что мы знаем горечь самообвинений, делает нас полезными для дела. Не возражаю, придут новые люди, может быть, вовсе не нашего сорта, но чистить конюшни должны начинать мы с вами. От этого не уйдешь».

Марк хотел предельной ясности. Он улавливал смысл всего, что говорил Высоков, но он хотел, чтобы это было отлито в точных понятиях, даже формулировках. Спросил, чего они хотят. Сказал, что во время войны отходить в сторону от общего дела — смахивает на предательство. Сказал, что всякое уклонение от единой линии не только глупые, но и умные осудят. Высоков поднял руки, защищаясь. Он сказал, что Марк атакует его на таком широком фронте, что он даже не знает, на каком участке оборону ставить.

«На ваши вопросы может быть и ответов-то нет. Если они есть — я их не знаю», — сказал Высоков. — «В грубом, схематическом виде вот вам сердцевина всех явлений, в которые вы устремляете ваш вопрощающий взгляд. На святой Руси в данный момент пришли в столкновение три силы. Иноземное нашествие — это одна сила. Против него стоит наш народ — это другая сила. Отражая иноземного захватчика, наш народ укрепляет то положение вещей, которое сложилось до войны и враждебно ему. Грубо говоря, народ — хочет он этого или нет, это другой вопрос — борется не только и не столько за родину, сколько за Сталина и режим, который он при нашей общей помощи воздвиг. Из этого положения вытекает, что есть еще одна сила, она не выражена, не организована, но она есть. Это сила подспудно живущей, уже давно живущей воли нашего народа к новому. В других условиях, мирных, эта воля живет в утробе нации, и выскочить на свет Божий ей не дают. Но вот — война. Миллионы наших людей выведены из войны тем простым фактом, что их захватил иноземный враг. Тяжесть борьбы на тех, кто там. Но здесь возникли условия, при которых то, что не может быть выражено там, может быть выражено. Назовем это закономерным и оправданным русским бунтом, и всё станет ясным».