Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

За спиной скрипнула дверь. Вошел человек в форме немецкого пехотного генерала. Красивые, чуть вьющиеся волосы. Изморозь первой седины. Бледное, холеное лицо, несколько длинный нос. Подошел, подрагивая на ходу полными плечами с плетеными погонами, представился:

«Ленков».

Власов дернул головой, как будто его ударили под подбородок. Что-то среднее между улыбкой и гримасой повело его губастый рот.

«А…»

То, как акнул Власов, как он это произнес, и как осторожно высвободил свою руку из его ладони, отразило сложную гамму чувств, и Ленков уловил ее. Отозвалась она в нем ожогом. Но он продолжал широко и дружелюбно улыбаться.

«Не знаю, нужно ли более подробное представление», — сказал он. — «Вам в Москве, я думаю, пришлось немало обо мне услышать». Полувопрос, полуутверждение.

«Да… Пришлось».

На лице Власова появилась какая-то окаменелость.

В комнате был потайной микрофон. В другом конце штабного здания магнитофон схватывал всё сказанное Ленковым и Власовым и оставлял на ленте. Вечером эту ленту прослушивал капитан Грубер, офицер военной пропаганды. Маленький большеголовый человек. Умное морщинистое лицо, большие бледные уши. Лента воспроизводила ленковский голос. Власов почти всё время молчал. Только в самом начале беседы он кое-что говорил. Потом предоставлял говорить одному Ленкову. Но Груберу был интересен не Ленков, а Власов. Он заставил аппарат вернуться к началу ленты. Дружелюбен и мягок голос Ленкова. Глухим, грубоватым баритоном говорит Власов.

«Как здоровье?» Это Ленков. Власов: «Не жалуюсь». Ленков: «Лагеря военнопленных немцы превратили в душегубки. Морят наших людей голодом». Власов: «Лагерь, как лагерь, не умрешь, так, может быть, выживешь». Ленков: «Присядем, что ж мы стоим». Скрип стульев, сели. Ленков: «Как вы смотрите на фронтовые дела?» Власов: «Никак не смотрю. Я отвоевался. Пусть смотрят те, которые еще воюют». Помолчали. Грубер ждал. Опять заговорил Ленков: «Я очень рад, что нам удалось встретиться, и мы имеем возможность обсудить наши дела». Власов, после паузы: «Какие дела могут быть у военнопленного? Сиди, вшей дави, с голоду вой — вот и все его дела».

На этом Власов умолк. Дальше слышен был только голос Ленкова. Грубер остановил аппарат.

«Вовсе не дурно» — сказал он самому себе. «Вовсе не дурно для советского генерала». Он думал о том, что Власов отмалчивается неспроста. Своим молчанием он воздвигает барьер между собой и Ленковым. Эта мысль казалась Груберу забавной. Он довольно потирал маленькие морщинистые ручки.

На следующий день барьер возник перед самим Грубером. Утром он вызвал Ленкова к телефону. Просил отменить свидание с Власовым, сказал, что возникли новые затруднения.

Это был для Грубера нелегкий день. Ему пришлось сопровождать шефа военной пропаганды к самому имперскому министру Розенбергу — тот требовал доклада о политических планах оберкомандо-вермахт. Речь шла о плане Ленкова. Грубер имел к нему прямое отношение. Он помог Ленкову обосновать его, продвинул в военные сферы. Теперь ему предстояло защищать этот план. Грубер не верил, что план может быть одобрен министром. Маленький капитан твердо и последовательно презирал могущественного Розенберга. Научно презирал. За невежественность его литературных трудов, которые надлежало называть национал-социалистической идеологией. За маниакальную нетерпимость. Больше всего за иерархию ненависти. Ее Розенберг открывал Христом, «этим еврейским мальчишкой», как писал он. Грубер не мог этого простить. Впрочем, не только этого он не мог простить. Теперь нужно было идти к Розенбергу на доклад. Так приказал шеф военной пропаганды. Ему нужна была помощь Грубера. Маленький капитан был знатоком России. Если уж кому и вести переговоры с Розенбергом, другим знатоком России, то, конечно, Груберу.

Грубер принадлежал к породе тихих ученых. Вымирающая порода. Почему Россия стала предметом его исследовательской страсти, никто не знал. Задолго до войны он слыл признанным мэтром берлинских славистов. Открыл Германии философов русского прошлого. Был душой дискуссий о русской литературе, языке, истории. Книжное понимание России, но благожелательное и любовное. Военный мундир был простой случайностью. Когда началась война, Грубер предложил свои услуги. Да, он хотел служить Германии. Не той, которая была вокруг него, а той, что жила в его душе. Стал офицером военной пропаганды!

Их долго держали в приемной. Грубер начинал надеяться, что они не будут приняты. Это было бы самым лучшим. Но в жизни лучшее редко случается — их позвали в кабинет министра. Огромная комната. Сизый полумрак. Окна плотно закрыты гардинами, и дневной свет с трудом пробивается через них. Письменный стол. Только поверхность стола освещена лампой. В желтом круге света две руки. Бледные и спокойные. Одна рука указала шефу Грубера на кресло. Груберу не было предложено сесть. Докладывая, он обращался к рукам имперского министра. Бледным и беспокойным:

«…Оберкомандо-вермахт пришло к заключению, что нужно искать сотрудничества русских. Готовится записка фюреру. Необходима политическая декларация о целях войны на востоке. В Берлин доставлен русский генерал Власов. Сотрудничество другого генерала Ленкова мы имели до этого».

Грубера прервал голос имперского министра. Он был полон ярости:

«Где высшие цели национал-социализма? План оберкомандо-вермахт — безумие. Или предательство! Тысячелетний рейх! Кровь и железо! Россия не страна! Не нация! Не народ! Историко-этнографическая случайность! Ненужная подробность мирового развития! Завоевание и покорение! Кровь и железо!..»

Сизый полумрак клубился от крика. Министр оттолкнул кресло, встал, подошел к стене. Нажал кнопку. Мягкий свет пал на стену. Отодвинулось полотнище. За ним карта причудливых очертаний. В центре — огромный коричневый массив. Метрополия будущего германского рейха. Перекроенная Европа и Евразия. Ничего из того, что есть, только то, что будет. Упорядоченное немецкое жизненное пространство. Бледная рука с рыжими волосами ударяла по поверхности карты. Голос тихий, похожий на рычание:

«Где Россия? Где здесь место для ваших генерал-ренегатов?»

Свет погас. Министр вернулся к столу. Руки в освещенном пространстве. Бледные и беспокойные.

«Можете идти». Министр теперь говорил холодно и враждебно. «Ваш доклад меня не удовлетворил. Можете идти».

Грубер поехал к Ленкову в гостиницу. Всё сказанное между ними укладывалось в одно простейшее решение: ждать.

Розенберг жаждал проучить генералов вермахта, этих, по его словам, червей в мундирах. Произошла его встреча с Гиммлером. Шеф гестапо не остался глух к предупреждающему голосу друга и партай-геноссе. Он дал приказ. Один из его помощников пригласил к себе Ленкова. Не вызвал, а в самой корректной форме просил сделать честь и навестить его. Это был его стиль. Он начинал свой служебный путь в дипломатическом ведомстве. Теперь слыл под кличкой револьверного дипломата.