Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Состоялось новое свидание Ленкова с Власовым. В той же штабной комнате. На другом конце здания Грубер слушал их беседу. Потайной микрофон ничего не упускал. На лице Грубера было спокойное внимание. Оно гнездилось в паутине хорошо отмытых морщинок. В бледно-голубых глазах. Грубер ждал. Удастся ли Ленкову превратить Власова в своего сотрудника? Мысль, что это не легкая задача, доставляла Груберу удовольствие. Ленкова он недолюбливал. Видел в нем что-то такое, чего другие не видели. Ленков нуждался во Власове, это Грубер знал. Для оберкомандо Ленков, как генерал, неубедителен. Он ищет себе в помощники настоящего генерала. Первое свидание с Власовым поколебало его уверенность, и это Груберу известно. Возможно, что втайне Ленков даже раскаивается в том, что просил привезти Власова в Берлин. «Петух сзади вперед не ходит» — думал Грубер. Русские поговорки он любил, но всегда безбожно перевирал.

На этот раз Ленков поджидал Власова. Пошел ему навстречу, протягивая руку. Отметил про себя, что Власов выглядит попригляднее, чем при их первой встрече. Отмылся, отдохнул. Одежда прежняя, но выстиранная, заштопанная. Недостающие пуговицы пришиты. Ленков был крайне дружелюбен. Говоря, постукивал ладонью по столу в такт своим словам. Рассказал о посещении главной квартиры гестапо. Ничего не утаил.

«Боятся нас», — сказал в заключение. — «Еще и дела-то нет, а уже боятся. С немецкой тупостью придется долго и упорно воевать».

Грубер в дальней комнате многозначительно вздохнул. Он не любил ходкой легенды о немецкой тупости. Власов опять отмалчивался. Грубер не без удовольствия думал, что это молчание снова ставит Ленкова в щекотливое положение.

Ленков вспомнил о сигаретах. Он принес их для Власова. До Грубера донеслось чирканье спичек о коробку. Глухой, словно в бочку, кашель, и голос Власова:

«Из какого, простите за выражение, дерьма немцы делают свои сигареты?»

Грубер раскрыл словарь. Слово не вполне литературного свойства. Старательно выписал его. Позже он поставит новую карточку в картотеку редких русских слов. Он думал, что это редкое русское слово.

Пока он занимался этим, Ленков продолжал говорить. Грубер с любопытством отметил изменение в его тактике. Теперь Ленков, словно нарочно, старался вовлечь Власова в обсуждение своей личной истории. При первом свидании он этого не делал.

«Глупо и бессмысленно», — мягким баритоном говорил он, — «глупо и бессмысленно не видеть перемещения всех привычных нам понятий, при котором подвиг и предательство оказались стоящими рядом, в тесном родстве».

Грубер думал — слишком сложно! Ленков мастерски отшлифовывает фразу, но иногда чрезмерно. Власов, скорее всего, глух к таким классическим шлифовкам.

«Нам обоим по сорок лет или вроде того», — это Ленков. «Выросли коммунистами и, если не дураки, то не можем верить в тот путь, по которому шли. У всех коммунистов, в том числе и у нас, есть большой и неотменный долг».

Ленков почувствовал фальшь своих слов и резко повернул в другую с т ор он у.

«Не будем уходить в общие вопросы», — сказал он. — «Ясно, что нам обоим нет смысла отвергать новые возможности, которые дает война. Конечно, многие скажут — одни по расчету, другие по глупости — что мы — предатели. Рутинный подход. Еще вопрос, в чем больше предательства — в том, что мы делали там, в нашей довоенной жизни, или в том, что мы хотим делать здесь».

Власов курил одну сигарету за другой. Молчал. Смотрел на свои солдатские ботинки. В Ленкове закипало раздражение. В молчании Власова ему чудился тяжелый, убийственный вопрос.

«Может быть, — и вы сейчас думаете обо мне, как о предателе».

Ленков выговорил это со смехом, но его глаза зорко наблюдали. Власов вяло пожал плечами, ничего не сказал.

«Почему нет?» — воскликнул Ленков. — «Секретарь райкома партии из Москвы, и вдруг появляется в немецком генеральском мундире. Может ли быть лучшее доказательство предательства?»

Власов молчал.

«Взаимозависимость причин и следствий. Она не есть лишь в философии», — продолжал Ленков, не дождавшись ответа. — «Мое так называемое предательство является следствием, вытекающим из многих причин. В то же время оно может стать причиной для многих других следствий. Я надеюсь, что вы это понимаете, не будете спрашивать о причинах, по которым я здесь».

«Я не спрашиваю», — буркнул Власов. Ленков не слышал, или сделал вид, что не слышал.

«Причины эти и вам, и мне известны», — продолжал он. — «Россия погибнет, если в ней не найдутся силы, способные изменить ее путь. Погибнет».

«Ну, может и не погибнет», — глухо сказал Власов, прикуривая новую сигарету.

«Вы думаете, что я говорю о немецком покорении России?» С лица Ленкова сползла улыбка. Стала заметнее одутловатость щек и бледность кожи. «Нет, я о другом», — продолжал он. — «Погибнет от самой себя. От своей способности терпеть зло. Мириться с ним. Ведь не будете же вы отрицать, что то, что мы делали в России — зло?»

«Я ничего не отрицаю и ничего не утверждаю», — снова глухо буркнул Власов. Ленков подождал, но он больше ничего не сказал, и тогда он продолжал:

«Меня в Москве считали идеалистом. Какой к черту может быть идеалист в нашей партии! В ленинские времена, да, тогда был идеализм. Теперь не идеалист и не герой, а мученик с одной стороны, и оппортунист с другой выражают лицо партии. Никто из нас не клал руку на огонь за веру, но своих ближних мы поджаривали на огне за мое почтение. В лучшем духе всепартийной единости. Разве сегодня началось, что коммунизм в России перестал быть убеждением, а стал профессией? Но что обо всём этом говорить! Нужно иметь мужество сделать вывод. Я его сделал. И вот, перед вами секретарь московского райкома партии и советский генерал, сделавший этот вывод».

Ленков развел руками, как бы приглашая взглянуть на себя. Власов поправил очки, но не взглянул. Однако Ленков уловил в нем какую-то мгновенно скользнувшую мысль. Засмеялся, сказал:

«Вы правы, генерал я липовый. В один час меня в Кремле превратили в генерала. Был секретарь райкома Ленков, стал генерал Ленков. Для военных профессионалов, как вы, мое генеральство кажется анекдотичным. Сознаюсь, мне самому оно кажется таким».

Ленков помолчал. Он чувствовал накопляющуюся в нем усталость. Угрюмая невыразительность Власова раздражала его.

«Не будем больше об этом толковать», — сказал Ленков. — «Вы знаете, кто я, и я знаю, кто вы. Этого достаточно. Давайте обсудим более важное, о чем я начал говорить с вами в прошлый раз».

Власов бросил на стол свои тяжелые мосластые руки. Он готов слушать. Ленков говорил теперь сухо и смотрел мимо Власова. В конце концов, ему всё равно, пойдет с ним Власов, или не пойдет. Не Власов, так другие. Власов внимательно слушал. Со стороны могло показаться, что он весь поглощен тем, что говорит ему Ленков, но в его сознании разматывалась нить его собственных мыслей. Они были рождены той ночью, когда он стоял на скрещении берлинских улиц.