Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Весь мир раскалывался на части от разрывов бомб. Прожектора водили в небе свою замысловатую кадриль. В этом потрясенном мире его мысли и чувства отлились в одну единственную, всё покрывающую мысль:

«Жить! Во что бы то ни стало жить!»

Вентилятор обрел способность двигаться. Разбуженная воля к жизни и надежда. Да, и надежда! При втором их свидании, Власов был уже другим. Но Ленков не понял этого. Ленков развивал перед ним свою мысль. Но это теперь была и мысль Власова. Он пришел к ней самостоятельно. Может быть, и не сумел бы выразить ее в словах так ярко и точно, как это делал Ленков, но он пришел к ней. В конце концов, почему бы их мысли рознились? То, что было понятно Ленкову, было понятно и Власову. Люди одного полета. Жизнь заставила их быть откровенными друг с другом. Не лгать самим себе. Понять ту правду, от которой они так долго закрывались, уходили.

А самое главное — жить!

Жизнь и смерть шагают в ногу, и нет лучших и нет худших дорог, а есть лучшие и худшие завершения. Каждая дорога вмещает в себя и жизнь, и смерть. В конечном итоге, всякая дорога — тупик. Они уверенно шагали всю свою советскую молодость. А пришли в тупик. Партийная обывательщина. Безверие. Грязное приспособление. Воля к борьбе сменилась в них волей к покорности. Бездумность была их щитом. Беспринципность выдавалась за верность учению. Житейские преимущества были мерилом совести. Естественным состоянием стало подчинение, а не свобода. Они — коммунисты. Люди безграничного притупления чувств. Партийность была удобным трамплином для прыжка вверх.

Но самое главное — жить!

Ленков раскрывал перед Власовым все свои карты. После этого Власов должен будет сказать да или сказать нет, и на том покончить.

«Лично я предпочитаю опираться на реальность», — говорил он. — «Реальность — это вторжение Германии в Россию. Наша страна истекает кровью, теряет города и целые области. Сентиментальность тут ни к чему. Всё, чему назначено быть потерянным, будет потеряно».

Ленков полагал, что самый главный вопрос состоит в том, какой Россия выйдет из этого испытания. Немцы выигрывают сражения, но это легче, чем выиграть войну. Ось Рим — Берлин слаба.

«Для Германии вопросом жизни и смерти становится нахождение новых союзников. В этих условиях можно выиграть будущее. И право жить», — твердо сказал Ленков.

Он остановился и вытер со лба капли пота. Теперь Власову сказано всё. Пусть он решит, пойдет он с ним или предпочтет гибель в лагере сиянию надежды. Но Власов неожиданно заговорил о бомбардировке Берлина. Сказал, что готические башни нужно видеть ночью, при мгновенных вспышках разрывов. Сказал, что они тогда не похожи на дневные. Кажутся опадающими вниз тучами.

Ленков вовсе не был расположен слушать о готических башнях. Дневных или ночных — всё равно. Он начинал понимать Власова. Не слишком ли тот умен? Этот вопрос тревожил Ленкова. Чрезмерно умный помощник может стать опасным.

Власов подошел к окну. Снял очки. За окном всё поплыло в тумане.

«В конце концов мы сломим немецкое противодействие», — сказал Ленков за его спиной. — «Наше дело уже поддерживается в военных сферах».

Власов неподвижно стоял у окна. Широкие худые плечи на ширину рамы. В руках, заложенных за спину, очки. Сказал глухо, не повышая и не понижая голоса:

«Этого мало. Да, мало! Я буду нуждаться в большой помощи. Нужно искать союзников там. Мы тут еще только размышляем, а в России уже начали. Немцев хлебом-солью встречают. Это понимать надо. Не потому встречают, что предатели, а от горя. Нужно голову дать тому, что в России, вот в чем секрет. Да и дальше смотреть. Мы должны делать то, что поймут и одобрят люди в нашей армии. На родине одобрят. В партии поймут и примут. Да, и в партии. Там много таких, как мы».

Ленкова покоробило при мысли, что Власов, не сказав ни да, ни нет, всё же ответил. Нашел тончайшую форму для ответа. Ни да, ни нет, но ответил, словно всё уже зависит от него. Мгновенно перевел самого Ленкова на второе место. Нет, этого Ленков не позволит. Его красивое лицо покрылось пятнами гнева. Он приподнялся со стула. Готов был осадить Власова. Хотел, чтобы Власов понял, что это он, Ленков, голова всему замыслу. Но Власов всё тем же глухим, невыразительным голосом сказал то, что заставило его внутренне сжаться:

«Это дело поднимет нас вверх. К жизни. Но может быть, и на виселицу».

Ничего больше. Упоминание о виселице хлестнуло по сознанию Ленкова обжигающим ударом бича. Страх возмездия, постоянный ночной гость, сжал горло. Ленков растерянно стоял посреди комнаты. От мысли, что Власова нужно поставить на место, не осталось и следа. Шершавый, колючий страх заставил его побледнеть. Власов повернулся от окна. Вернул очки на место. Теперь он, а не Ленков ждал ответа. Ленков пошел к нему с вытянутой рукой. Властное рукопожатие со стороны Власова. Мягкое и безвольное с ленковской стороны.

«Я надеюсь на вашу помощь, Ленков». Это сказал Власов.

Роли определились.

В дальней комнате Грубер поднял кверху указательный палец.

«Вундербар», — сказал он. Добавил по-русски: «Власов может быть и не лев, но он всё же из породы тех, что имеют когти».

Высоков предупреждал — остерегайтесь гаденышей! Но как распознать их, как оборониться?

На пороге третьего года войны судьба снова ставила людей оккупированной России перед непомерно трудным выбором. Что немцы проиграли войну, это многие уже понимали, но эта ясность делала их положение еще более шатким. Белорусские, украинские, смоленские крестьяне при всех военных неурядицах за годы войны окрепли, поднялись, а теперь, с возвращением своих, этот подъем мог стать для них источником новых бед. В широком разгуле топила тогда деревня свою тревогу за будущее. Играли невиданно шумные и многолюдные свадьбы. Широко, разгульно справляли престольные праздники. Перегонялось зерно на самогонку, шли пиры, шумела оккупированная русская деревня, удивляя оккупантов своей живучестью, а над всем этим тучей стоял страх перед возвращением своих, и даже в разгар самого отчаянного веселья человек не мог отделаться от проклятого вопроса, что ему делать. Никто никому ответа на этот вопрос дать не мог, каждый искал его сам — одни в лес подавались, партизанить, другие телеги на новые оси ставили и поклажу готовили, чтобы ехать куда глаза глядят, ехать до окончания земли, лишь бы со своим вчерашним днем не встретиться, третьи колотились в страхе и намертво замыкались в себе, никому другому не открывались.

В этой потрясенной, поставленной на дыбы жизни, повсюду ползали гаденыши. Они были многолики, трудно уловимы, страшны непредсказуемостью своих дел и неясностью своей природы. Были среди них понятные — те, которых обида за прошлое или душевная слабость к немцам толкнула — в такой большой и несчастной стране, как Россия, всегда есть герои, и всегда есть предатели, и всегда есть человеческое золото, и всегда есть человеческий шлак. Но были гаденыши другого пути, из тех, что получают ордена за выполнение особых заданий партии и правительства. Высоков призывал особенно таких бояться. В Москве уже был выработан обширный план истребления тех русских, что в черные дни войны возымели дерзкую мечту о повороте России на иной путь, был составлен черный список этих людей. В борьбе против них все средства признавались хорошими. Были убийства из-за угла. Были отравления. Происходило подбрасывание мин не в немецкие здания, а в русские учреждения. Но скоро нашлось и более верное средство.