Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Вслед за Марком привезли тогда Дробнина и Никифорова. Никифоров в городе был случайно, ночевал у Дробнина. Потом привели ребят в солдатской одежде. Их четверо. Из русского отряда. Приехали в город по каким-то отрядным делам, и тут арестованы. Эти уверены: отпустят. После полудня втолкнули в камеру Абдуллу. Он остановился у двери. Ничего не видя в темноте, спросил:

«Суров здесь?»

Обрадовался, когда услышал голос Марка. Спотыкаясь о чужие ноги, добрался до Марка и уселся рядом с ним на полу. Сказал, что Котов увел отряд из города. Абдулле приказал идти с ним, но он не подчинился, потихоньку отстал, вернулся. На улице его схватили немцы.

Медленно тянулось время. Луч, протиснувшись через щель в деревянном щите, падал на бритую голову Абдуллы, еще не успевшую покрыться волосами. Потом он исчезнет с его головы, и их поведут гулять. Будет девять часов утра. Часовой внизу на улице, часовой за дверью. Когда их выводят на десятиминутную прогулку, двор заполняется охраной. Из окна их провожает своим глазком пулемет. Во время этих прогулок можно разглядеть друг друга. Дробнин спокоен. На него накатилось тяжелое равнодушие, и он низко клонит голову. Задумчив Никифоров. Абдулла всё время озирается по сторонам, на его лице улыбка. Радуется воробьям, задравшимся между собой, деревьям под плотной листвой, небу бездонному, солнечному. Четверо молодых ребят из отряда держатся обособленно, пусть немцы видят, что они сами по себе, ничего общего не имеют с другими четырьмя.

Однажды вывели их так на прогулку. Чудесное утро, в такое хорошо по полю идти, запахи земли вдыхать. Когда положенные десять минут подходили к концу, вдруг зашумел ветер. Посерело вокруг. Солнце стало красным раскаленным шаром — пыль с земли взметнулась и дала ему этот пугающий лик. С каждой секундой ветер крепчал. Арестованных вели назад, а он упруго противился, бил им навстречу. Деревья во дворе словно в лихорадке. Ветви на них в одну сторону устремились, ветру подчиняясь. Листья, с деревьев сорванные, в лица людям били, вместе с пылью через высокую стену в большой мир улетали. Весенний листопад.

Их опять заперли в темной камере. Перед глазами Марка всё еще трепетали листья, и ветер рвал их с деревьев и на свободу, за высокую стену, уносил. Он думал, что каждый падающий лист — похож на человеческую судьбу. И его жизнь — лист падающий. Ветер вот-вот подхватит его и понесет. Но не в мир широкий, а… Об этом не нужно думать.

Арестованных на допрос не вызывали. Дробнин был уверен, что и не вызовут. В день весеннего листопада, он угрюмо сказал:

«Они нас без бюрократизма спишут на тот свет».

Но Марк думал иначе. Должна же, черт возьми, хоть какая-то бумажка после них остаться! В эти последние дни у него новая тревога. Парни из лесного отряда с молодой силой верят, что будут жить. Марк, Дробнин, Никифоров, Абдулла этой веры у них не рушат, но сами знают — отсюда еще никто в жизнь не выходил, только в смерть.

Так прошло двадцать два дня, и насту пил двадцать третий. После десятиминутной прогулки, как и каждый день, им принесли бак с кипятком. Три кружки на всех, по куску хлеба на каждого. Солнечный зайчик играл на голове Абдуллы. Она теперь была заросшей. Жесткая черная щетина. Абдулла тихонько пел, все другие молчали. Вдруг замок щелкнул. За дверью часовой и еще два солдата с короткими автоматами:

«Сурофф».

«На расстрел!» — была первая мысль Марка. — «Нет, расстреливают на рассвете или ночью, а сейчас день» — следующая мысль.

Его повели в другое крыло дома. Ввели в просторную комнату. Шеф гестапо. Тот самый, с которым была встреча у Дробнина и еще несколько встреч. Китель с черными погонами наглухо застегнут. Свеж побритое лицо улыбается. Солдаты ожесточенно щелкнули каблуками, вышли.

«Шпрехен зи дейтч?» — спросил гестаповец Марка.

«Нет», — ответил Марк, — «Я, как вы знаете, не говорю по-немецки».

«Тогда будем говорить с вами на русской шпрахе, как говорят ваши солдаты. Прошу вас садиться».

Это было неожиданно. Марк не предполагал, что шеф гестапо знает русский язык. Раньше он разговаривал с ними через переводчика.

«Итак, майор Суров», — сказал гестаповец, очень старательно, но правильно произнося слова, и улыбка змеилась на его тонких губах. — «Вот, и опять мы встретились».

Марк молчал. Гестаповец назвал его майором. Что еще он знает о нем?

«Собственно, нашей встречи могло бы и не быть», — продолжал немец. — «Но мы так интересовались друг другом, что невежливо было бы разойтись, не поговорив. Не правда ли?»

Марк думал о другом. На столе кусок мрамора — под ним бумаги. Если этим куском ударить по черепу, то череп лопнет, как спелый арбуз. Потом прыгнуть в окно. Всего только второй этаж. Но под окном часовой. У ворот караульное помещение, в нем много солдат. «Нет, из этого ничего не выйдет», — решил он. Вслушался в слова гестаповца. Тот говорил:

«Мы ведь давно знаем, что вы — офицер, бежавший из плена. Это было неосторожно остаться в том же городе, в каком вы были в лагере, но существенного значения не имело. В любом другом городе мы знали бы о вас. По некоторым соображениям мы оставляли вас на свободе. Многое в вашем поведении нам было непонятно, и мы хотели всё уяснить себе, прежде чем встретиться с вами здесь».

Немец откинулся на спинку стула. Ждал, что скажет Марк. Не дождавшись, продолжал:

«Я знал, что вы будете молчать. Не хочу принуждать вас говорить. Я ведь всё знаю о вас. Вы, конечно, удивитесь, если я скажу, что мы разгадали вашу игру. Можете, если вам угодно, порадоваться тому, что мы отдаем должное вашей изобретательности. Это, действительно, ловко придумано. В тылу наших войск организовать русскую республику, собрать при нашей же помощи русскую силу, чтобы потом ударить нам в спину. Смело, умно, расчетливо. И тонко. Да, и тонко. Настолько тонко, что наше военное командование не разобралось в вашем замысле и дало вам право развязанных рук. Высоков этим очень ловко воспользовался. Кстати, что вы можете сказать о его прошлом?»

«Ничего!» — угрюмо сказал Марк. — «Я Высокова узнал лишь здесь».

Немец переложил с места на место карандаш.

«У нас есть подозрение, что он играл большую роль в Москве. Впрочем, теперь это выяснять поздно. Но еще один вопрос этого же рода. В советской армии есть генерал Суров. Это ваш родственник?»

«В России столько же Суровых, сколько в Германии Шмидтов», — проговорил Марк.

«Это всё вопросы, как бы вам сказать, вопросы из простого любопытства», — сказал немец. — «Существенным является лишь то, что вы делали здесь и как ловко вы обошли нас».

«Как ловко мы обошли вас?» — всё так же угрюмо спросил Марк, и гестаповец засмеялся.

«Не будем», — сказал он, — «играть в кошку-мышку. Вы всё это знаете, но вы ждете, что я раскрою перед вами известное нам. Пожалуйста! Высоков вооружал население, создавал отряды. Вы с вашими друзьями организовали приток в них молодежи. Это первый пункт концентрации ваших сил. Затем, вы добились, что из пленных солдат и офицеров были созданы добровольческие батальоны. Это второй пункт концентрации ваших сил. О, да, в наших штабах полагают, что эти батальоны созданы нами, немцами, но мы с вами знаем, что это не так. Правда ведь, знаем? В них есть немецкие штабы связи, они получают немецкое довольствие, но самое важное — люди — принадлежат не нам, это вы знаете даже лучше, чем я. Вы даже на нас повлияли в известном вам случае. Мы хотели создать небольшой отряд из трех десятков русских солдат для вспомогательных целей. Привезли их из Германии, где они содержались в лагерях и показали себя надежными людьми. Вы и ваши друзья узнали об этом. Вы лично уговаривали меня создать не маленький отряд, а целый батальон. Потом снабдили его танками, артиллерией, которую вы где-то прячете в лесах. Тогда мы еще не разгадали вашего плана, и в результате, вместо отряда из трех десятков людей, о котором мы думали вначале, получили отряд почти в тысячу человек, который с самого начала не проявил нужной покорности. Когда же мы попытались разоружить его, то произошел бунт. Но это не важно».