Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Нынче их уже не повезут, а повезут завтра. Может быть даже послезавтра».

Выйдя из городской управы, они ушли куда-то в сторону разрушенного сахарного завода.

Прошел этот день, прошла ночь, а на рассвете следующего дня дверь камеры раскрылась. За нею солдаты с автоматами. Один из них держит пук веревок. Солдаты не видели тех, что были в темной камере. Из нее ударил такой спертый, испорченный воздух, что стоящий впереди немец шагнул назад. Потом он развернул бумажку и крикнул в темноту:

«Сурофф!»

Марк стоял среди других. У затылка разлилась холодная дрожь, она струится вниз. «Держись, Марк!» Кто это крикнул? Марк оглянулся. Все молчали, уставившись в дверь глазами, а приказ держаться, призыв держаться, мольба держаться были слышны Марку. Исчез холодок, струившийся по спине от затылка. Марк, шагнув вперед, хрипло проговорил:

«Я — Суров».

«Дробнин!» — вызвал солдат.

Вздрогнул стоявший рядом Дробнин. Он схватил руку Марка в свою горячую ладонь, шептал: «Вместе, Марк, вместе!» И потом громко, словно всхлипнув:

«Здесь Дробнин».

Их двоих вывели в коридор, камеру заперли. Оставшиеся в ней обессиленно легли на пол. Тяжело дышал Абдулла. Взяли только двоих. Это час, когда увозят на расстрел. «Я ненавижу, ненавижу», — шептал Никифоров, припав лицом к пальто, оставшемуся от Сурова. В нем родилась мерзкая надежда жить, и он ненавидел себя за нее. Надежда звучала в Никифорове, заставляя его крепко сжимать голову ладонями, ненавидеть себя и… надеяться.

За дверью солдат выдернул из пука две веревки. Марк заложил руки за спину — вяжите! Сопротивляться, кричать, выть — какой смысл? То, что происходит — неотвратимо, пусть оно произойдет. Только скорее. Им связали руки. Вывели во двор. Заставили влезть в грузовик. В этом грузовике с брезентовым верхом немцы возят на расстрел.

Иногда утром, во время прогулки, они видели его возвращение. Из него выбрасывали окровавленное тряпье. Гестапо занималось благотворительностью: одежду с расстрелянных раздавало бедным.

Марка и Дробнина посадили спиной к кабине шофера. Потом привели остальных, кто был в камере. Никифоров шел, опустив голову. Абдулла на ходу спотыкался. При ходьбе он привык размахивать руками, а теперь его руки были связаны. За Никифоровым и Абдуллой вели ребят-добровольцев из взбунтовавшегося отряда. При виде грузовика, на котором увозят расстреливать, один из них, бросился бежать, но куда можешь ты убежать, бедный русский парень!

«Я не хочу, не хочу!» — обезумело кричал он. Немцы повалили его на землю, били прикладами. Швырнули его в грузовик. Задние скамейки заняла охрана. Тронулись. У ворот присоединился легковой автомобиль с пулеметом.

Выехали со двора. Доедет грузовик до главной улицы и там двинется направо. За городом приедет к роще, в которой расстреливают.

Медленно уходили назад знакомые улицы. Скоро поворот направо. После него еще один поворот к роще. Больше в этой жизни поворотов для них не будет. Окровавленное лицо добровольца, что вырывался из рук немцев там, во дворе, было всё так же полно ужаса. В его глазах — безумие, которое опять вдруг прорвалось в вопле: «С-п-а-с-и-т-е!»

Крик вырвался из грузовика. Солдат рукояткой автомата безжалостно ударил юношу по голове, тот сполз со скамейки.

«Это хорошо», — думал Марк. — «Хорошо, что его привезут без сознания. Так легче».

Доехали до главной улицы, остановились. По ней двигалась воинская колонна. Грузовик ждал, обреченным каждый миг ожидания казался вечностью. Простонал Никифоров:

«Скорее бы!»

А грузовик всё стоит и стоит.

Если он повернет направо — смерть. Налево он повернуть не может, там шоссе, уходящее на запад. Прямо — к железной дороге. Если прямо, тогда, может быть, спасение, отправка в Германию, принудительные работы, но все-таки надежда.

«Я не могу! Не могу больше!» — простонал Дробнин.

«Скорее бы!» — шептал Никифоров.

А грузовик всё стоит и стоит.

Наконец трогается. Но не повернул направо. И не пошел прямо, где железная дорога. Повернул налево, и скоро начал прыгать на ухабах булыжного шоссе. Выехали из города. Дорога пошла лесом. С каждым километром лес становится гуще, выше. Когда проехали с десяток километров, надежда на жизнь впорхнула под крышу грузовика. Чтоб расстрелять, немцы так далеко не повезут.

Их везли на запад, в сторону Рыльска.

Сзади брезент был откинут и Марк видел лесную дорогу и бегущий за ними автомобиль с пулеметом. Ехали медленно. Впереди что-то случилось, грузовик остановился. Послышалась ругань шофера, он вылезал из кабинки. Кто-то, коверкая немецкие слова, старался что-то объяснить. Изловчившись, Марк посмотрел через маленькое окошечко, за которым кабина шофера. Дорога была перегорожена подрубленным деревом. Внутрь машины заглянуло маленькое старообразное личико Коровина. Он быстро окинул всех глазами. Резко, протяжно свистнул, упал на землю. Застрекотали выстрелы. Откуда-то со стороны басисто залился пулемет. Марк рванулся с сидения. Ему показалось, что стреляют в них. Немцы прыгали на землю, падали рядом с Коровиным. Тот встречал их скорыми выстрелами из пистолета. Марк у было видно, как легковая машина покрывается пулевым пунктиром. Пулемет из леса лаял, словно обозлившийся пес. Немец с рыжим лицом забился под скамейку. Тот самый, что ударил парня прикладом автомата. Он закрывал голову руками.

Всё продолжалось две-три минуты. Марк, вслед за другими, выпал из грузовика. Кулешов и Котов были уже рядом. На дорогу высыпал котовский отряд. Из грузовика вытащили немца, забившегося под скамейку. Он с ужасом смотрел на людей, одетых в немецкую солдатскую форму. Против него Коровин, у него узкие, злые глаза.

«Пусть твоя мама начинает плакать по-немецки», — тихо сказал он, и выстрелил.

Шли без дороги. Над головами — шатер из зеленых ветвей. Дробнин вдруг начал громко хохотать. Истерическая нота. Марк взял его за плечи, тряс:

«Молчи, молчи!» — требовал он. — «Молчи, старик!»

Истерический клекот вырвался и из горла Марка.

Позади столбы огня и дыма. Горели немецкие автомобили. И горели мертвые.

Никифоров шел рядом с Котовым. Человек всё выдержал без слез, а тут плакал. Котову было неловко.

«Быстрее!» — крикнул он идущим следом за ним. — «Немцы за нами в погоню ударятся. На дороге людно, как на базаре в воскресный день».

Веселый крик того парня, который так отчаянно не хотел умирать:

«Друзья, мы живые!»

И спокойный, рассудительный бас Кулешова:

«Верно, сынок. Рано еще тебе помирать».

В Рыльске в назначенный для них день повесили каких-то других людей. Так приказал комиссар Бидо, когда ему доложили о случившемся в лесу.

Война брала обратный ход. Русский орешек оказался слишком крепким, не по германским зубам. Всё чаще в германских военных сводках говорилось о сокращении линии фронтов. В советских военных сводках писалось о генералах, отбивающих у немцев русские города — давно ведь известно, что солдаты сдают города, а генералы их завоевывают, и не мы первые это говорим. Но как при поражениях, так и при победах, русских солдат гибло больше, чем солдат противника. О сохранении жизни воюющего человека те, что наверху, думать не хотели, что делает солдатский подвиг вдвойне святым. Для подбодрения советских войск опять ложью пользовались. Потайными путями с верхов распространялись слухи, что после войны и колхозы будут отменены, и концлагеря распущены, и народные права восстановлены. Воюй, солдат, победи, а там уж мы тебя облагодетельствуем!