Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Гут морген, фрау Ольга», — сказал он. — «Вы хотите видеть спектакль?»

Женщина кивнула ему головой, остановилась рядом. Она смотрела в ту сторону, где толпились горожане.

«Вы нездоровы, фрау Ольга?» — спросил солдат.

Она, ничего не ответив, пошла через улицу к городскому парку. Доги уныло и благовоспитанно поплелись за нею. Это было время их прогулки.

На площади было тихо. Много людей, но тихо. Даже немцы, обычно производящие много шума, говорили меж собой вполголоса. Но вот, где-то в стороне, возник шум и люди, всей площадью, как бы выдохнули:

«Ведут!»

Немецкий конвой вел осужденных. Связаны попарно. В первой паре молодой гигант и тоненькая, совсем юная девушка. Парень ступает по пыли босыми ногами. Его бледное, полное напряжения лицо, повернуто к дому с балконом. Плечи — горы мускулов, руки скручены назади.

Девушка, что с ним в паре, словно не идет, а качается тростинкой. За левую руку она привязана к молодому гиганту, а правой всё старается закрыть дыру на кофточке, разорванной на груди. Голова опущена вниз, светлые волосы почти закрывают лицо. Она беззвучно плачет и всё старается, всё старается закрыть грудь, видную через порванную кофточку.

Вдруг страшный, замораживающий кровь, крик:

«Внученька!»

Крошечная старушка кинулась под ноги девушке. Обхватила руками ее колени, обмертвело повисла. Свирепо кричали конвойные. Старушка намертво льнула к внучке. Седые волосы выбились из-под платка, смешались с пылью. Девушка упала на колени. Обхватила руками голову старушки, прильнула к ней. Казалось, что их не разделить, что они единое. Плач, истерические вскрики отовсюду. Парень-гигант, привязанный к девушке, кренился на сторону, чтоб дать внучке дотянуться до бабушки. Резкие, повелительные выкрики немцев. Здоровенные конвойные схватили старушку за руки и за ноги, раскачав, швырнули в толпу. Много рук протянулось навстречу, она не упала на землю. Девушка всё еще на коленях. Клонится головой до земли. В пыль падают капли слез, и пыль обволакивает их, превращает в серые жемчужины. Конвоир рывком поставил ее на ноги, шлепнул ладонью по спине, заставляя идти. Качнувшись, она пошла, увлекая привязанного к ней гиганта. Тот, прежде, чем сделать шаг, босой ступней ударил немца. Удар получился глухой, неслышный, но конвоир упал на колено. Толпа замерла. Рассвирепевший солдат с поднятым прикладом бросился на связанного юношу. От дома что-то крикнули, он остановился. Что мог бы он сделать этому человеку, который сейчас умрет?

Процессия шла дальше. Во втором ряду — Кулешов. В паре с ним — высокий сутулый человек. Этот шел, низко опустив голову. По щекам, по рассеченному ударом подбородку катились слезы. Шел спокойно. Но слезы катились. Кулешов тяжело, с хрипом дышал. Побои, как видно, оставили ему совсем мало сил. Один глаз был закрыт лиловой опухолью, другой смотрел строго и спокойно. На ходу Кулешов открывал рот, чтоб набрать воздуха. Зубов во рту не было. Раньше у него была белопенная кипень, а не зубы, теперь же черный провал — зубы выбиты.

Шестнадцать тех, чьи имена названы в приказе Бидо, шли на виселицу.

Следом за Кулешовым бородатый человек. С ним в паре юноша лет двадцати. Отец и сын. Отец что-то тихо говорил сыну. Улыбался распухшими губами. Может быть, старался влить в него бодрость.

Под балконом — немцы. Коричневые, черные и зеленые мундиры. С ними Иголин. Он в немецком армейском мундире. Немцы всё еще пытались формировать русские части, чтобы заполнить зияющий недостаток своих войск. Одну такую часть формировал Иголин. Толстый, расплывающийся немец с холодными глазами поманил его к себе.

Представил высокопоставленному чиновнику в коричневом. Иголин с достоинством поклонился. С достоинством может кланяться всякий.

Осужденные под балконом. Деревянные табуретки. Отчаянно закричал юноша, шедший с отцом. Что-то строго сказал ему отец. Потом он поцеловал сына в щеку. Осужденных подталкивали. Они появились над толпой немцев. Стояли на табуретках. Некоторые не могли стоять, клонились. Таких немцы держали. Петли на шеях. Долговязый немец что-то читал. Кулешов покачивался на табуретке. Его единственный глаз скользил по людям. Вот он споткнулся о чьи-то глаза — серые, колючие. В толпе рыжебородый крестьянин, опирающийся на палку. Кулешов узнал его, испуганно дернулся. Долговязый немец монотонно читал приговор. Кулешов и рыжебородый неотрывно смотрели друг на друга.

Тут Николай Васильевич Гоголь нужен, чтобы голоса Тараса и Остапа в наше время и в нашу жизнь перенести. Со стороны могло показаться, что у Марка и лицо каменное, и глаза словно из серого камня отлиты, а на камне том отсвет рыжей бороды играет. Молчал Марк, молчал и Кулешов, а между тем обоим им казалось, что они друг друга слышат, голос друг другу подают. Кулешов свой единственный глаз к Марку припаял, и видел Марк, что не тупое отчаяние в нем, а даже как бы маленький смешок, словно Кулешов хочет сказать ему, как часто говаривал до этого:

«Ничего, сынок, всё, чему назначено быть, обязательно будет».

«Я не хочу», — шевельнул Марк ртом. Тихо сказанные слова вовсе ничего не выражали, и Кулешов их не слышал, а видел в Марке что-то другое, только ему понятное, и его широко глядящий глаз спрашивал:

«Зачем пришел? Проводить?»

В Марке нежный ответ Кулешову звучал, наружу рвался:

«Держись, старик. Это конец, родной, но ты держись. Мы тебя никогда не забудем, никогда! Будем помнить, что ты о себе говорил, что из кулаков ты, а мы знаем — из богатырей. Иди, родной наш богатырь, иди. Ничего поделать нельзя».

И вдруг громко, на всю площадь, Марк крикнул:

«Держись!»

Тут могут сказать, что Тарас Остапу крикнул, и не к чему это повторять в книге, но ведь человеческое горе повторимо, и способ выражения его повторим, и если вдуматься, то не мог Тарас оставить Остапа без последнего слова, и по тому же закону не мог Марк не крикнуть Кулешову в этот страшный смертный час того.

Немцы под балконом на крик Марка внимания не обратили, а люди, что стояли рядом, с удивлением посмотрели на рыжебородого, да тут же и позабыли о нем. Кулешов, когда Марк крикнул, послал ему предостережение своим единственным глазом, и опять Марк перевел его на привычные кулешовские слова:

«Ты, сынок, понапрасну не дури, не две головы тебе дадено».

Марку хотелось все ласковые слова припомнить, чтобы Кулешову послать, да он не успел. Из-под балкона крикнули, петли захлестнулись на людских шеях. Словно глубокий вздох пронесся над площадью. Люди отворачивались. Матери закрывали ладонями детям глаза. Марк смотрел неотрывно. Он должен всё видеть. Всё!

После казни Иголин шел к себе в казарму. Он проходил мимо часового у особняка Бидо. Рядом с часовым, держа двух собак за ошейники, стояла женщина. Высокая и строгая. Иголин подумал, что по какому-то странному совпадению он часто видит эту женщину. Прислуга у Бидо, но почему он часто видит ее?