Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Марк опять утром уезжает, и Абдулла с Коровиным за ним вслед плетутся», — сказал она. — «Где они бывают?»

«Марк говорит, что повсюду бывают», — ответила Мария. — «Не нужно их удерживать, это их жизнь».

Да, это теперь была их жизнь. Марк с Абдуллой и Коровиным по всей земле, немцем занятой, проходил — от самого фронта на востоке до самых западных границ. Довелось им побывать и в том городке, в котором полк Ивана был разгромлен немецкими танками. Абдулла привел Марка к могиле — еле приметный холмик в глубине двора. Потом они втроем, на плечах, принесли каменную плиту, привалили ею холмик. Старик-камнетес вырезал на камне имена, день, месяц и год, проклятием отмеченные — дата, когда Германия на Россию пошла войной. В тот день много русских жизней оборвалось. Привалив могилу плитой, принесли они дикий камень, камнетес его обрубил, и каменная глыба приняла смутные очертания православного креста. Он довел бы дело до конца, но тут удар с ним приключился, помер он. Недоконченный крест поставили над могилой, и Марк потом долго тут в одиночестве на земле сидел. Какая-то женщина наблюдала за ним из окна и видела, как, уже под вечер, он поднялся с земли, перекрестился и низко-низко могиле поклонился.

Потом, сутулясь и сильно прихрамывая, ушел со двора.

Война вспахивала Россию. Своими острыми, широкозахватными лемехами она гнала глубокую борозду через человеческие жизни, и в раскрывшихся пластах душ обнаруживалось много такого, о чем раньше и помыслить было нельзя.

На распаханной войной земле тогда всякое обнаружилось, но, как всегда в жизни бывает, сорняковое заметнее всего прочего казалось. Это ведь как в степи: бесполезный будяк в генеральскую шапку принаряжается, эполетной бахромой увешивается, его издали увидишь — словно это он степь пастбищем делает, а не трава свежая и тихая. Из русской почвы, войной располосованной, будяки в буйный рост шли, попервоначалу только их и видно было. И тут о самих себе хочется сказать. Ведь мы, русские, странный народ. Нет для нас большего наслаждения, чем до конца во всём доходить. Уравновешенная середина западных народов нам не люба, непривычна. Мы можем быть максимально хорошими и максимально плохими. Максимально бунтуем и максимально покоряемся. Неуравновешены и в любви, и в ненависти. От этой склонности к крайностям, русская жизнь всегда была непомерно трудной. Говорят, что как раз это и делает нас народом будущего, но кто знает? Говорят, что через познание конечного зла, мы, может быть, сами придем и других приведем к познанию настоящего добра, но кто знает? Говорят, что наша исступленность во всём — в хорошем и плохом — отражает в себе порыв к отделению добра от зла, но кто знает? Говорят, что мы можем быть холодными, как лед, и горячими, как огонь, но мы не можем быть прохладными, но кто знает, хорошо это, или плохо?

Назад, в годы войны глядеть — дело трудное и чаще всего уводящее от правды. В тех годах Непроходимый и подобные ему люди смутного времени войны величественными сорняками возвышаются, многое другое затемняют, а в этом многом-другом самое главное выражено.

Оккупированная Россия жила тогда в полной разобщенности. На Украине не знали, что происходит в Белоруссии, в Смоленске не знали, чем живет и живет ли Орел. Города друг от друга были отгорожены немецкими кордонами и запрещениями передвигаться. Завоеванные русские были включены в круг малого пространства и малых дел, которые им еще дозволялись. Повсюду война обиды обнажила и выход им дала, обида же плохой проводник через жизнь, и зла кругом было невпроворот. Многие, обиженные советской властью в предвоенные времена, теперь считали, что и они должны кого-то обидеть. Сведение личных счетов нередким тогда стало. Уголовные типы в наиболее обиженных и наиболее обижающих ходили, они к немцам с первых дней пристроились. Исступленный национализм из западных земель был завезен, коренному населению непривычный. На Украине он в то время жестоко людские жизни ломал, назвать себя там русским — беду накликать. В Белоруссии, откуда-то из Литвы понаехавшие, паны-профессора и паны-доктора хлопотали над созданием независимого от России государства, что-то вроде великого Кривичского царства.

Зло разобщенно действовало, но и общее в себе имело, а общее в том, что оно — зло. Но меж этими приметными сорняками зла здоровая новь поднималась, силу набирала. Она из протеста людей против прошлого вырастала. Надежду на лучшее будила. Если уж дано войне по русской земле гулять, то пусть она для нового эту землю откроет. Новь прорастала и скоро заявила о себе не только России, войной разодранной, но даже в столице врага, Берлине.

И тут мы на некоторое время переместим наш сказ в другие географические широты.

Берлин тех дней был городом железно-шагающих солдат и стихов о смерти, горластых возвещений побед и нежных штраусовских мелодий, увеличивающихся развалин от ночных бомбардировок и неистребимого немецкого порядка.

Выпадают, случается, и в Берлине погожие осенние дни. Они стирают с города его серую угрюмость. Раздвигаются небеса, становятся шире, бескрайнее. Лучи запоздалого солнца рвутся в улицы, и деревья откликаются на их неожиданную ласку игрой соков, за лето не перебродивших и на зиму не уснувших.

В один такой день из автомобиля, остановившегося у военного штаба, вывели странного на вид человека. Он был двухметрового роста, а вел его низкорослый конвоир из перестарков-солдат — таких тогда всё больше становилось на немецкой тыловой службе. Великан выглядел устрашающе. Давно нестриженые космы прямых, на вид жестких, темных волос выпадали из-под козырька советской военной фуражки и нависали над роговой оправой огромных очков. Под стеклами небольшие глаза смотрели вприщур, что-то таили. В лице ни единой мелкой черточки — всё в крупном плане, точно и резко очерченное. Нос не длинный, но в основании широкий. Бледный рот — мясистый, губастый. Щеки запавшие, небрежно побритые. Шел этот человек какой-то странной походкой — как будто всё время падал вперед. На нем были потертые синие брюки с потемневшими от грязи красными лампасами. На ногах — огромные солдатские ботинки. Длинные ноги шагали размашисто, словно они торопились подхватить падающее вперед худое тело.

Подтянутый дежурный офицер встретил этого человека в коридоре, принял его от конвоира и провел в комнату.

«Господин генерал должен подождать здесь», — сказал он, и вышел.

Пленного генерала Власова оставили одного. Серая штабная комната. Стол, несколько стульев, совсем голые стены. За окном небольшой сквер. Няньки толкали перед собой детские коляски. Важно прохаживались голуби. От сквера, по радиусу, бегут улицы. В них густо движутся пешеходы и автомобили. Непривычная готика зданий. По линейке построившиеся деревья. Чужой и враждебный мир. Уходя от него, Власов снял очки. Без них он видел плохо. За окном всё превратилось в поток смутных видений. С этим потоком к нему всегда приходили мысли о прошлом. Он боялся, не хотел их. Защищаясь, вернул очки на место. Всё опять приобрело ясные и гнетущие очертания чужого мира. Голуби и няньки. На ум пришла мысль, что их мясо сладковатое. Мясо голубей.