Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Это правда — голыми», — согласился Марк. — «Но мы ведь не знаем. Не знаем, почему Власов дал этот приказ. Может быть, он собирает все вооруженные отряды подальше отсюда, тут-то ведь дело немцами уже проиграно. Может быть, действительно армию будет формировать».

«Это ты выдумываешь, Марк», — сказал Дробнин, всё так же усмехаясь. — «Ты вроде немцев — всё союзников себе придумываешь. Дело, мол, наше дрянь, но придет Власов и мы опять на коне. Так ведь? Я не знаю, что у Власова. Слов хороших много, это правда, да что в них проку! Слов мы сами тут можем гору наворотить. От слов к делу долго нужно прыгать. Командующим русской армии его называют, и сам себя он так величает, а где эта армия? До нее тоже прыгать долго надо».

«Ну, может, и допрыгаются наши люди с Власовым, наперед ничего сказать нельзя», — сказал Марк. — «Но знаешь что, старик? Если признать, что дело у Власова безнадежное, то ведь это и наша безнадежность. Тогда нужно сказать себе, что всё проиграно, что всё, что мы делали и делаем и, может быть еще сделаем — трын-трава, которая выросла, да тут же и зачахла. Если признать, то ведь тогда нужно сказать себе, что плетью обуха не перешибешь, и на том опустить занавес».

«Чем-то и обух нужно перешибать», — очень спокойно сказал Дробнин. — «Не перешибешь, так он тебя перешибет».

Марк засмеялся. Любил он в Дробнине эту уверенность, что в жизни на всё есть ответ, его лишь найти надо.

«Дон Кихот по сравнению с нами был прямо-таки деловым человеком», — сказал Марк. — «Он точно знал, как и за что биться. Его потомки утеряли эту ясность. Знаем, что обух нужно перешибить, а как и чем?»

«Если мы не знаем, так другие будут знать», — сказал Дробнин. — «А Дон Кихот был неплохим парнем, я лучше с ним пойду, чем со сталинскими рыцарями. А потом, не говори в единственном числе — два обуха нужно перешибать. Гитлеровский обух фронтовыми ребятами перешибается, а сталинский обух с этой стороны нужно крошить. Да и не только с этой, сам ведь знаешь».

«Твоими устами, да мед пить», — сказал Марк, почему-то вдруг повеселев. Он пристраивал на место бороду, собирался уходить. Дробнин поглядел на него и понимающе покивал головой. Сказал:

«Чудаки мы с тобой, Марк, бо-ль-шие чудаки!», — протянул он. — «Ведь надеемся. Плачем, падаем, дышать уже почти не дают нам, а мы всё надеемся. И я с тобой, старый дурак, надеюсь».

«Почему дурак?» — воскликнул Марк. — «Надеемся потому, что знаем. Ну, не знаем, конечно, а чувствуем. Народ теперь вооружен, война ему на новых руководителей указала, раскрепостила от страха. Неужели не найдутся солдаты, офицеры, маршалы, генералы, которые захотят победу в войне сделать победой для России? Найдутся, пойдут против Сталина, а за ними и весь народ тронется».

«Там много таких», — сказал Дробнин. — «Это хорошо, что мы знаем об этом. Но плохо, что не только мы знаем. Будь уверен, Сталин уже имеет план, как голову непокорным свернуть, когда эти непокорные ему победу в войне добудут. Давай-ка лучше делать то, что можем, а там видно будет, кто кого съест».

Им меж собой не нужно было входить в подробности. В таких коротких фразах они говорили друг другу всё, что хотели сказать. Верили, что дело их имеет свой смысл, но выяснять его не надо, он сам себя выяснит, сам себя осветит.

В тот раз, в Рыльске, Марк и Дробнин окончательно договорились. Большой царап нужен, и они будут искать способ сделать его.

Бидо в иерархии гитлеровских гражданских комиссаров занимал место не столь уж и важное — ниже середины — но по жестокости не уступал перворанговым гитлеровцам. Гитлеровский комиссар на оккупированной территории был чем-то вроде удельного князька, располагал полной волей в животе и смерти подвластного населения. Каждый такой наместник отгораживался стеной охраны — попробуй, дотянись до него!

Дробнин, Кулешов, Марк хотели дотянуться — заплатить Бидо за публичные и тайные казни, сожжение партизанских деревень, охоту за молодежью — за многое хотели заплатить, и тем привести золотых фазанов в смятение.

После рыльской встречи Марка и Дробнина их усилия сконцентрировались на большом царарпе. Главным был Дробнин, он остался в Рыльске, все другие помогали ему.

А потом Дробнин нанес Марку страшный удар, и об этом нужно уже рассказывать более подробно. Как-то весной Марк пришел в Рыльск, и привело его туда дело чрезвычайной, страшной важности. Дробнин встретил его так, словно ждал его прихода, хотя встреча меж ними условлена не была. Да что там — словно ждал — он определенно ждал и даже знал, что когда Марк придет, у него будут вот такие, как сейчас, колючие глаза, кривящийся рот.

«Зачем ты это сделал?» — прохрипел Марк в лицо Дробнину.

Тот выдержал его взгляд, сказал тихо и спокойно.

«Так было нужно, Марк. Нужно!»

Марк рванул себя за бороду, оторвал ее от лица. На подбородке и скулах остались следы присохшего клея. Лицо сразу стало худым, измученным. Сказал, с трудом разжимая губы:

«Даже самый лютый враг не мог бы причинить мне столько зла, сколько причинил ты, Дробнин».

Опустился на стул, сжал голову руками, и стал вдруг совсем сломленным, совсем раздавленным, и на Дробнина глядел так, словно уже ничего не ждал, ни на что не надеялся. Дробнин всхлипнул от жалости к Марку, подошел к нему, положил руки на его плечи.

«Марк, друг мой дорогой», — тихо сказал он. — «Так было нужно. Для большого царапа. Не я решал, она решала. Так было нужно, Марк».

А произошло вот что. Незадолго до этого непредусмотренного появления Марка в Рыльске к Дробнину сложными путями пришла весть, что в дом Бидо подыскивают русскую женщину для домашних услуг. Дробнин заметался. Это была нежданная, чудесная возможность. Если в дом Бидо подсунуть своего человека, то большой царап можно будет осуществить. Как раз в это время к нему приехала от Никифорова Мария, она между всеми ними поддерживала связь. Расспросив Дробнина обо всём, она сказала:

«Я пойду туда».

Дробнин знал, что пойди туда Мария, на гибель пойди, горе непереносимое для Марка — он большое уважение питал к их любви. Хотел было отговорить ее:

«Но это ведь на смерть, Мария», — сказал он ей. — «На верную смерть идти надо».

«Я знаю, что на смерть», — сказала Мария. Говорила она тихо, смотрела своими широкими глазами прямо в глаза Дробнина и только подрагиванием пальцев выдавала волнение. — «Разве смерть остановит вас, Дробнин, или Марка, или Никифорова? Почему же она должна останавливать меня?»

«А Марк!» — не сдавался Дробнин. — «Ведь это и его смерть. Он без тебя — сама знаешь. Может быть, вовсе и жить не захочет».

«Не надо говорить о Марке», — тихо сказала Мария. — «Он поймет».

Дробнин мучался, страдал, проклинал себя, но делал так, как требовала Мария. Хитрыми путями до немецкого офицера, что отвечал за охрану Бидо, достигла весть, что на городской окраине живет одинокая вдова, потерявшая перед войной мужа, и что эта женщина может подойти для дома Бидо. Были наведены справки, перерыты довоенные архивы и оказалось, что Ольга Пряхина, так звали вдову, отвечает требованиям, которые ставятся русским слугам в доме Бидо. Офицер приехал к Ольге Пряхиной, говорил с нею, а потом привез показать ее Бидо. Она вошла вслед за офицером в дом. Продолговатое спокойное лицо, чуть полные губы, широко раскрытые безулыбочные глаза — такова была эта Ольга Пряхина, в которой мы легко признаем Марию. Настоящую Ольгу Пряхину Дробнин увез из города, на ее место поселил Марию.