Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

В приречном, городке дня через три после нелегкой смерти Иголина, сапожник Абдулла снял со своей мастерской огромный замок и уселся за сапожный верстачек, неисполненные заказы доработать. Мастерская помещалась на самой площади, против входа в церковь, имела одно окно и с обеих сторон была сжата магазинами. Направо от нее был комиссионный магазин братьев Сиволаповых, а налево — продуктовая лавка со странным древне-славянским названием — Задруга. У Сиволаповых торговали всякой всячиной — самоварами, ношенной одежиной, часами на ходу и требующими ремонта — ну, сами знаете, чем торгуют в такое время, да еще в комиссионном магазине, да еще в таком малом городке — а в Задруге, главное, торговали самогонкой.

Это была уже предпоследняя военная весна, когда исход войны окончательно определился. Партизанское движение гремело во всю. Русская земля стала для немцев горячей, и они пытались остужать ее карательными экспедициями и плакатами, на которых человек в коричневом и на коричневом фоне. Свастика, знамена, пожар и еще что-то, что всегда окружало Гитлера на плакатах, а тут же надпись на русском, украинском или на белорусском языке: «Гитлер — освободитель». «Гитлер спасет вас от коммунизма». Абдулла постукивал молотком, подметки набивал, а сам наблюдал за горожанами, проходившими мимо его окна.

Однообразный, невеселый пешеход был тогда. Всё больше ходил с поникшей головой, и сразу подумаешь о таком, что у него с избытком есть забот, под их грузом голову не будешь высоко нести, они долу ее клонят. Одеты все были, как на подбор — бедно и запущенно. Одним словом, оккупированный народ, живущий в данном часе и не знающий, что следующие часы, дни или недели ему принесут.

Но один пешеход сразу себя по-иному обнаружил. Вскоре после полудня, он задержался напротив окна Абдуллы. Такой же, как все, но и не такой. Пиджак потертый и залатанный лежал на нем как-то так, что сразу скажешь, что он недавно на него попал — не сросся с туловищем. Старые брюки, а пузыри на коленях почти неприметные — значит лежали они сложенными и недавно в дело употреблены. Небрит, как многие тогда были, но и небритость какая-то особая, словно нарочитая. Да и то, что он не прошел, а остановился напротив окна, на всех других непохоже — тогда люди без крайней нужды лишней минуты на улице не хотели пробыть. Он стоял, долго и не очень умело вертел закрутку, рассыпал при этом табак, а Абдулла ретиво вбивал в подметку одну шпильку за другой, а сам в это время искоса наблюдал за ним. Явно из тех. Табак в городе на вес золота, а он его рассыпает. Руки белые. А потом еще это зырканье по сторонам. Заглядывает и в окно, словно хочет убедиться, что Абдулла работает за своим верстачком.

Постояв так, человек пошел дальше. Как только он скрылся из окна, Абдулла перестал махать молотком и начал считать — раз, два, три… На счете девять в той стороне, куда пошел человек, скрипнула дверь, значит, он вошел в комиссионный магазин.

Выждав минуты две, Абдулла снял кожаный передник, в котором он работал, вышел на улицу и пошел в комиссионный магазин. Тут, в окружении самоваров, старых меховых шуб, каких-то старомодных этажерок, сидел за столом младший из Сиволаповых. Больше в магазине никого не было. Абдулла спросил, нет ли сапожных шпилек — у него, мол, все вышли. Нет, шпилек в комиссионном магазине не было. Поговорив с Сиволаповым, как часто говорят соседи — ни о чем — Абдулла ушел. Сиволапов смотрел ему в спину и тихо смеялся.

Через час или чуть больше на кирпичной стежке, проложенной через площадь к церкви, показался колхозник с палкой в руке. Этот был рыжебородый, слегка прихрамывал. Завидев его, Абдулла повесил на окно белое полотенце. Рыжебородый дошел до церкви, поднялся на паперть и оглянулся. Белое полотенце в окошке сапожника Абдуллы было хорошо видно. Он вошел в церковь.

Церковная жизнь оккупированной земли была тогда на взлете. Говорят же, что беда приближает человека к Богу, люди в беде жили, и церковь им часто единственным утешением была. После довоенных гонений на религию равнодушие немцев к русской церкви было своего рода даром судьбы. Люди воспользовались этим равнодушием, даже хорошо воспользовались. Редкая церковь в те годы осталась неотремонтированной. Церковные праздники проходили с размахом, с торжеством великим, как всё одно прежнее вернулось. Та церковь, в которую пришел Марк, а это, конечно, был он, издавна служила украшением города. Даже когда ее было превратили в антирелигиозный музей, она все-таки оставалась украшением. В крошечном городке, в котором двухэтажные дома по пальцам можно пересчитать, высоченное здание церкви, сложенное из массивных каменных кубов, ничем не закроешь. С приходом немцев, церковь вернулась к своему назначению. Горожане все эти годы без церкви хранили у себя церковную утварь — иконы, хоругви и всё другое богослужебное иму щество, какое только могли спасти. Они снесли всё это добро, и церковь стала выглядеть так же хорошо и торжественно, как и раньше.

Когда Марк вошел в прохладную полутьму, освещенную мерцанием свечей, горящих перед иконами, в левой части церкви как раз происходило крещение. Принесли с десяток новорожденных, и очень старенький, совсем немощный батюшка тихонько говорил что-то над ними. Опустить их в купель он не мог, сил у него не хватало, и какой-то высокий, чахоточного вида человек, подпевая ему, помогал совершать обряд.

Марк от входа взял направо, стал за квадратной колонной, сверху донизу разрисованной небесами со звездами. До него доходили тихие голоса с другой половины церкви. Потом вдруг послышался смех. Марк выглянул из-за колонны. Перед священником теперь стояли в белых рубахах до пола две девушки лет по восемнадцати. Лиц он не видел, но в их позах была какая-то извечная прелесть, словно это ожившая картина о божественном. Позади девушек бородатые колхозники и принаряженные колхозницы — крестные отцы и матери. Марк снова отодвинулся за колонну.

Повсюду теперь происходит такое. Родители привозят сыновей и дочерей — крестить. Поддались когда-то страху, не покрестили младенцев, а теперь исправляют. А бывшие младенцы уже в возрасте, некоторые из них были комсомольцами, некоторые даже в армии служили.

Как всегда, когда он попадал в церковную тишь, им овладевала грусть, тут же, в этой церкви, особенно. Не впервые он сюда пришел, бывал тут и раньше, и вряд ли мог бы пройти мимо, не зайдя в нее. Стоя за колонной, Марк неотрывно смотрел на икону с ликом тетки Веры. Это не была она, на иконе была написана Богоматерь, но, грешно это или нет, тетка Вера виделась ему в Той, что глядит на него через огни свечей. Но не только это влекло Марка к иконе, а и другое. Он всё еще ощущал себя неотделимым от тех пленных, с которыми был в крепости другого, но недалекого отсюда города. Богоматерь, похожая на тетку Веру, принадлежала к этому его миру, лагерному миру мертвоживых. Она была словно протянувшаяся нить из прошлого. Образ на куске фанеры, исполнен простым углем. Марк часто думал о неведомом художнике. Он не мог знать тетки Веры, но почему же он придал своей Богоматери такое потрясающее сходство с нею? Этот удлиненный нос, напуганные, полные горем глаза, широко распахнутые навстречу людям, этот рот, словно сдерживающий в себе стон — Боже, ведь такой была тетка Вера в минуты горя! Это она вышла тогда под пули с несчастным художником, чтобы принять на свое лицо кровь человеческую.