Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Поднимавшееся солнце разгоняло туман. Тяжело клонились к земле бурьянные заросли, обремененные росой. Из окна был виден крест часовенки, утонувшей в бурьянных джунглях. Марк думал о мертвом старике на скамейке. И о Христе, глядящем из полутьмы на страшный мир, созданный людьми. Марк разбудил Котова.

«Пора», — сказал он ему.

Тот ушел.

Марк и Бергер вышли во двор. На другой стороне улицы возник людской говор. Во дворе напротив появились Абдулла, Коровин и Котов. Между ними Иголин — бледный, измученный, но готовый к новому испытанию. Он всю ночь прожил в фантастическом мире надежды. Суров приказал ждать, значит, не всё еще потеряно. Иголин был уверен, что его ведут для новой встречи с Суровым. Теперь он знает, что сказать, знает, как спастись. Но его к Сурову не повели, а толкнули за угол дома. Бергер и Марк слышали испуганный возглас Иголина и потом отчаянный крик.

Короткая очередь автомата оборвала его.

«Скоро наступит осень», — сказал Марк, отводя глаза в сторону.

«Осень», — вздрагивая откликнулся Бергер. — «Ее так хорошо выразил ваш Левитан…»

В Далеме, под Берлином, вокруг Власова и Ленкова возникла странная жизнь. Примкнули другие генералы из пленных. Присоединялись участники белого движения. Примкнуло много невоенных. Переговоры с немцами шли, но желанного результата не приносили. Даже проигрывая войну, немцы не хотели допустить развития дела Власова. Из всех, кто был возле него, капитан Грубер наилучше понимал — не дадут. Его приставили к Власову связным офицером от военной пропаганды.

До Власова стали доходить сведения о страшном погроме, который немцы производят в той части России, в которой им еще удавалось держаться. Он писал злые письма, требовал свидания с самим фюрером. Однажды между ним и Грубером произошла стычка. У Власова как раз находился Благонин — умный и злой советский генерал, пошедший с Власовым. Когда Грубера впустили в кабинет, Благонин отошел к окну. Власов, не выслушав Грубера, стал кричать, виня его в том, что он до сих пор не добился для него, Власова, свидания с приближенными Гитлера. Грубер морщился, потом сказал:

«Я состою при вас в роли связного офицера от военной пропаганды, господин генерал. Далеко не всё мне по силам».

Всякое упоминание о пропаганде вызывало ярость Власова.

«Не думаете ли вы, что Власов существует для нужд вашей идиотской пропаганды?», — резко сказал он Груберу.

Лицо Грубера совсем собралось в гармошку морщин, он сердито поглядел на Власова и ответил:

«Я не знаю, для этого ли существует Власов, но я знаю, что до сих пор он только эту функцию исполнял».

Власов побледнел, его губастый рот задвигался, словно не знал, какие слова из себя исторгнуть. Груберу стало жалко его, и он мягко сказал:

«Я только капитан, господин генерал, только капитан. Мне приказывают передавать вам пожелания военной пропаганды — это всё».

Он положил на стол Власова пакет с бумагами и вышел.

«Ну, знаешь, если всякий тыловой капитанишка может мне такое говорить, то мое дело плохо», — сказал Власов Благонину.

Благонин, как и Грубер, сморщился, хрустнул сплетенными пальцами, сел на стул.

«Он говорит то, что ты сам знаешь», — резко сказал он. «Чего ты так от правды закрываешься?»

«И ты, Брут», — воскликнул Власов, откидываясь к спинке кресла.

Благонин сердито засопел, поднялся с места.

«Никакой я не Брут, и ты не цезарь», — зло сказал он. — «Мое дело, мое дело — твердишь, а всего-то твоего дела — кот наплакал. Сам же говоришь, что машинистками с пишущими машинками воюем, а не делом».

Власов сидел насупившись.

«Ведь знаешь же ты об этом», — отходя от злости сказал Благонин. «Чего ж разыгрывать из себя Ваньку? Грубер — верный человек, но ведь не он же должен за нас отвечать? Вот, хочешь маленький пример? Я был нынче в школе пропагандистов. Зашел в Дабендорфе в сапожную мастерскую, сапоги нужно починить. Дела всего на десять минут, каблуки стоптались. Сапожники там русские, школа русская, начальство, говорят, русское, но я не верю, и, пониже немецкого, твой андреевский флаг висит. А над русскими сапожниками немецкий ефрейтор. Прошу его починить мне сапоги, а он говорит, что пока заказа штаб-фельдфебеля Краузе не выполнит, ничего другого делать не будет. Я ему говорю, что Краузе всего только фельдфебель, а я все-таки в генеральских чинах, а он мне: „Для меня Краузе, говорит, важнее русских генералов“. В уставе, говорит, записано, что я должен ему подчиняться, а вот что я русским генералам должен подчиняться, там ничего не сказано. А ты говоришь», — закончил Благонин.

«Ну, и как же?» — спросил Власов, вдруг заинтересовавшись.

«А вот, погляди».

Благонин поочередно поднял одну и другую ногу. Каблуки на сапогах были стоптаны.

Власов раскрыл пакет принесенный Грубером.

«Подпишешь?» — спросил Благонин.

Власов сидел нахохлившись. Это было письмо, которое он обещал подписать. Письмо к солдатам и офицерам русских добровольческих формирований в России о переводе их на запад.

«Подпишешь», — сказал Благонин мрачно.

«Я за них не отвечаю», — сказал Власов. — «Они мне не подчинены. Называют себя власовцами, но я за них не отвечаю».

«Так не к чему и писать им», — сердито сказал Благонин. — «Немцы боятся их в России оставить, в этом собака зарыта. Мы даже не знаем, сколько их. Не отвечаешь за них, так и не пиши! Их на атлантический вал посылают не малину собирать, а с англичанами и американцами биться. Какое нам с тобой собачье дело до всего этого?»

«Я за них не отвечаю», — повторил Власов. — «Может быть и не подпишу».

«Подпишешь», — сказал Благонин и, выходя из комнаты, сердито хлопнул дверью.

Ленков принес Власову весть — их дело на мази. Еще немного, и немцы откроют плотину, у которой сдерживают напор власовского дела.

Еще немного…

В русских добровольческих формированиях в России, перед строем солдат и офицеров, читалось письмо Власова о переводе добровольцев на запад. За родину без большевиков повсюду нужно бороться, говорилось в этом письме. Батальоны и полк, что вырос на Березине из небольшого отряда — русские формирования, созданные такими трудами, риском, жертвами в России — немцы вывозили из России. Был бунт, был исход в леса, но основная масса добровольцев подчинилась: приказ командующего Русской Освободительной Армии. Подчинились русские добровольцы и появились там, где не думали, не хотели и не должны были появиться — на защите атлантического вала, где немцы ждали вторжения. Французская земля живыми их увидела, а потом многих из них мертвыми в себя приняла.

В те годы западные русские селения, тихие и до войны, стали тишайшими. Ночь еще только подходила, а люди исчезали с улиц. Замирали дома, отгородившись плотными ставнями от всего мира. Бесшумно передвигались по улицам немецкие патрули. Опасная и давящая тишина. А тут еще собачье племя исчезло. По какому-то своему разумению, немцы провели массовую кампанию истребления собак, словно все бесчисленные Жучки, Кутьки, Шарики им опасными были. Не стало кому сигнал людям подать, и вовсе стало тихо ночью, тихо и совсем страшно.