Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Кусок фанеры вделали в простую тяжелую раму, повесили на стену у алтаря. Возле него всегда горит много свечей. Люди приходят поклониться этому лику Богоматери, пересеченному полосой засохшей человеческой крови. Он явился в муке, в смерти. В том лагере, в котором когда-то был Марк, случился пожар. Пленные выбегали из горящего здания в узкий двор лагеря, и тут, несчастные, попадали под пулеметный огонь со всех вышек. Тысячи убитых. Вместе со всеми выбежал и художник с написанным им ликом Богоматери. После побоища, какой-то верующий немецкий солдат поднял лист фанеры и привез его в этот городок. С тех пор он в церкви. И священник не позволяет стереть человеческую кровь с лика Богоматери. Может быть, от этой полосы засохшей крови, Богоматерь кажется Марку такой похожей на тетку Веру.

У входа в церковь громкие шаги, немецкая речь. Вошло с десяток золотых фазанов. Так прозвали розенберговских чиновников. Они, действительно, похожи на фазанов. Коричневые мундиры, блестящие пуговицы, пояса, наклейки, нашивки, канты, красные шапки. Германия уже проигрывала войну, ей не хватало солдат, а Розенберг слал в Россию всё новые полки откормленных чиновников — строить германское жизненное пространство на тысячу лет. Марк вдвинулся глубже в тень. Фазаны всё же сняли свои красные шапки. Они обходили церковь, обменивались замечаниями. На миг задержались у Богоматери на фанерном листе, выслушали какие-то негромкие объяснения низкорослого и брюхатого немца, похожего на ученого, вырядившегося для маскарада. Потом ушли, всё так же громко и уверенно топая сапогами.

Марк почувствовал, что за его спиной кто-то есть, но не оглянулся. Над его ухом зашептал Абдулла:

«Пришел. Новичок. Раньше я его не видел».

Марк молчал. Устранение Иголина решало далеко не всё. Иголиным руководили другие люди. Что еще они знают о них? Мысль, что они знают всё, вызвала холодный озноб на спине. Если знают всё, то ведь Мария… Марк усилием воли задавил в себе страх за Марию.

«Почему ты думаешь, что он из тех?» — тихо спросил он, не оборачиваясь к Абдулле.

«Закуривал перед окном. Долго закуривал. И всё глазами вокруг бегал, как шакал трусливый. Хотел, чтобы я видел, что он пришел. В магазин вошел, я следом — нет его».

Марк поговорил с Абдуллой, услал его, а сам еще некоторое время стоял за колонной. Да, теперь он ищет встречи с людьми, которые руководили Иголиным. Страшные люди, какие страшные! Есть ли на свете хоть что-нибудь, что остановило бы их? Кулешов разгадал их тайну — незадолго до своей смерти разгадал. Старик был прав. Черная кошка, пригрозив немцам, фактически царапнула лишь несколько раз, а потом замерла. Террор против низовых немцев — пустая и опасная затея. Черная кошка замерла, но слава о ней не затихает. Они этого не понимали. Потом Кулешов сообщил: Черной кошкой играют чекисты, засланные в немецкий тыл. Это они организуют бессмысленные террористические акты, вызывают немцев на ответные репрессии. В этих репрессиях немцы больше всего истребляют тех людей, которые со Сталиным не пойдут. Ловко задумано: немецкими руками уничтожить антикоммунистов. Уцелевших добьют позже, после войны.

Какие страшные люди могут быть в России! Теперь Марк ищет встречи с этими людьми. Знают ли они о том, что сам Марк, и Никифоров, и Абдулла, и все другие, соединившиеся насмерть, будут считать завещанием Кулешова?

Постояв еще некоторое время в церкви, Марк тихо вышел на паперть. На городок уже опус кались сумерки. Мимо проходила рота немцев — перестарки из запасных. Растаяла первоклассная немецкая армия первых двух лет войны! Среди немцев, шагающих через площадь в строю, ни одного молодого лица.

Дождавшись, пока рота прошла, Марк подошел к комиссионному магазину братьев Сиволаповых. Внутри пахло нафталином и почему-то скипидаром. Один из купцов стоял за прилавком. Нестарый, подтянутый человек в немецком кителе.

«Чем могу служить?» — спросил он высоким фальцетом. При этом улыбался, но в глазах настороженное внимание. Марк был уверен, что Сиволапов знает, кто перед ним, помнит его. Усмехнувшись в его сторону, Марк молча прошел вглубь магазина и открыл дверь, ведущую во внутренние помещения. Он уже один раз входил в эту дверь. Первая комната была завалена всякой рухлядью, но за нею была другая комната, дверь в нее открыта и на пороге стоял человек — высокий и прямой.

«Входите, Суров», — сказал он, и отступил из проема двери. Марк вздрогнул. Он ступил в комнату, взял со стола керосиновую лампу, горящую приглушенным светом, усилил огонь и повернулся к тому, что стоял у двери.

«Шаров? Иван Шаров?» — тихо спросил он, ставя лампу на стол.

«Он самый», — спокойно ответил Шаров. — «Вы ожидали встретить другого, но он отозван в Москву. У него было много неудач. В частности, с вами».

«Он достиг не малой удачи», — кривя губы сказал Марк. — «Кулешова с его людьми немцы казнили. Мала ли удача!»

«А вы казнили Иголина», — сказал Шаров равнодушно. Совсем ледяным тоном сказал дальше: «Вы дали знать, что хотите встретиться с нами. Вот, мы встретились. Я готов вас слушать. Но прежде всего, я хочу вам сказать: не делайте, Суров, той ошибки, какую вы уже сделали. Мой предшественник предлагал вам выход, вы его отвергли. Теперь вы должны видеть, что ваша ставка бита. Не делайте ошибки…»

«И дайте нам удовольствие пристрелить вас», — в тон Шарову сказал Марк, сбрасывая куртку и вынимая кисет.

Шаров пожал плечами. Сказал: «Во-первых, это не так уж неизбежно, а во-вторых, я не думаю, что именно это соображение заставляет вас продолжать вашу безнадежную игру».

Марк развернул кисет, долго и старательно отрывал клинышек газетной бумаги, думал о Шарове. Всё тот же злой, уверенный в себе человек, точно знающий всё, что Марк о нем думает. Стоит у стола, опирается на него кулаком, и сразу видно — силу свою чует. Она и тогда, на Лубянке, была у него, но там Марк взбунтовался, теперь же он должен подавить в себе весь протест против Шарова, приглушить всё понимание его, чтоб исполнить то, ради чего он с ним встретился. Нет, Марк никогда не мог овладеть искусством обездушенно ненавидеть, даже за врагом он был готов признавать его правду и его право, но Шаров — ведь это не враг, а нечто хуже, много хуже. При его уме он несомненно, знает, что они, взбунтовавшиеся и обрекшие себя на поражение, явление закономерное, неизбежное, оправданное; что правда у них, но что ему до этого? Может быть, ему даже доставляет наслаждение мысль, что Марк с его правдой — ничто перед силой, которая принадлежит ему, Шарову. Эта же вера в силу и приглушенное ощущение правды было свойственно Непроходимому, но Шаров образован, умен, опытен и, несомненно, яснее, чем Непроходимый, всё видит и всё понимает.