Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Поправился он скоро, но его продолжали держать в госпитале, просьбу Корнея уважили. На ноге, пониже колена, коричневый шрам остался, а так нога прежняя — быстрая и бойкая. Рвался он назад к Корнею, а сам неприметно всё глубже в лазаретную жизнь погружался, к новым людям сердцем пристывал. Марково место тогда там было, где его хотели, а в лазарете он скоро свою большую полезность проявил.

Армию политически перемалывали, революционный порыв масс в революционное слово отливали и горячим же, полновесным же было слово то. Оно в самых разных видах до людей доходило — в докладах наезжавших комиссаров, в газетах, на оберточной бумаге напечатанных, в книгах и даже на пивных наклейках. В госпиталь однажды доставили тюк наклеек. На одной стороне «Товарищество пивоваренных заводов», а на другой — слова из Маркса, Энгельса, Ленина, а то и неизвестно чьи слова.

На строгий, искушенный ум нашего времени, эти громкие письмена и зовущая, сулящая, всё объясняющая словесность очень откровенно демагогией отдают, но это для нас, опытом обогащенных и историей наученных, а для людей того времени многое иначе, чем нам ныне, представлялось. Тогдашний человек в революционных обетованиях веру и надежду обретал, потому что этот человек, революцией взбудораженный и распаленный, не знал, и Марк, конечно, не знал, что не всякому обетованию можно верить, и не всякому назначено свершиться, а бывает и так: из святого почина черный грех вырастает и почин тот под себя подминает.

Марк, в своем потревоженном детстве, учился в школе урывками, братоубийственная смута его родные степи потрясала, но промеж других, кто в палате с ним был, его великим грамотеем почитали — другие-то неграмотными или крайне малограмотными выросли — и читал он им всё подряд, и старался понять всё подряд, и пробовал объяснять прочитанное — по-своему, конечно. С утра до вечера палата его голосом была полна, и ковыляли к ней на костылях обезножившие, и шли обезручившие и просто больные из других палат — правду услышать, которую Марк из книг, газет и с пивных наклеек вычитывает.

Но пришло и с госпиталем расставание.

Однажды приехал человек из армейского политотдела. Явился он поздней ночью, заночевал внизу, в холодном пустом складе, а утром к нему позвали Марка.

Водилась когда-то на Руси добротная порода беспочвенных идеалистов, и человек, к которому позвали тогда Марка, был из этой хорошей породы. Из нее в прежние годы исступленное народолюбство истекало, которое то форму благочестивого хождения в народ принимало, то в безумно-смелый терроризм обращалось. Виктору Емельяновичу Пересветову, приехавшему тогда в госпиталь, довелось быть и тем, и другим. Ходил в народ, да не был понят, и тот самый народ, о судьбе которого он душой болел, выдал его царским жандармам. После ссылки, примкнул он к боевой организации эс-эров, участвовал в подготовке какого-то террористического акта, но, раздавленный ужасом человекоубийства, порвал с эс-эрами и уехал за границу. Отец, богатый украинский сахарозаводчик, по смерти оставил ему значительное состояние, которое он отдал в большевистскую кассу. В то врем я он бы л близок с Лениным. Вместе с ним он вернулся в Россию в смуту семнадцатого года. После прихода большевиков к власти, он оказался на крупном посту. Тут обнаружил, что не только народ его в свое время не понял, но и он народа не понимает, не знает, ошибается в нем. Жизнь оказалась сложнее, труднее, запутаннее, чем революционная теория, полюбившаяся ему. Не чувствуя в себе силы увязать свою веру с живой жизнью, запросился он на низовую работу и, таким образом, оказался в скромной роли инструктора армейского политотдела.

Ничего этого Марк о нем тогда не знал, позвали его вниз — пошел. Гость лежал на кипе газет, укрывшись потрепанной шинелишкой. Он смотрел на Марка, а у самого в глазах лихорадка. Улыбнулся какой-то своей мысли и непонятно сказал:

«Да, племя молодое и непокорное».

Сказал как-то так, что Марк пожалел его и поскорее принес ему чай и кусок хлеба, оставшийся у него от пайка. Выпив чаю и пожевав хлеб, Виктор Емельянович поднялся со своего газетного ложа — невысокий, стареющий человек. Лицо освещено совсем голубыми глазами. Их блеск был просто нестерпимым. Гость спрашивал о людях в госпитале, о книгах прочитанных и книгах, которые еще будут они читать. Обстоятельно, как только мог, Марк обо всем рассказал ему.

Гость долго ходил взад-вперед, потом сказал, осветив Марка сиянием больных голубых глаз:

«Собирайся, Марк. Поедем, дорогой, учиться. Политшколу мы теперь организуем, и будешь ты в ней. По-настоящему тебе учиться нужно, долгие годы учиться».

Уехал Марк из госпиталя, оборвал нить, идущую от сердца ко всем госпитальным друзьям. Жалко было покидать их, да непреклонен Виктор Емельянович:

«Учиться, дорогой Марк, надо. Много и хорошо учиться».

Смотря в его лихорадкой заполненные глаза, Марк накрепко поверил: надо учиться!

Но прежде, чем по-настоящему учиться, многое еще должно было произойти с ним и об этом мы, хоть бегло, но расскажем дальше.

Виктор Емельянович сразу заметил то, что было совершенно неприемлемым в Марковой судьбе: учиться ему надо, а не оружием бряцать. Главное состояло в том, что Марк был лишен всех свойственных ему прав — от родительской любви и водительства оторван, сверстников не знал, великими идеями зажигался, но ни по возрасту, ни по разуму понять их не мог. Это могло стать источником великого несчастья для него. Марк мог этого не сознавать, по-своему он счастлив был и даже любовью не обойден, потому как люди, меж которых он находился, большой дар любви имели, но Пересветов видел, что линию Марковой судьбы нужно выправлять. Он как раз школу для жадных к учению бойцов создавал. Не такое уж и подходящее место для Марка, но все-таки лучше, чем непосильная ему взрослая, суровая жизнь, которой он жил.

Кочевала школа вместе с армией, политической называлась, но лучше было бы назвать просто Школой, без всяких прилагательных, но обязательно с большой буквы. В ней людей всему учили, с азов начинали. Многие тут впервые узнавали, что за солидной мудростью четырех действий арифметики есть и еще кое-что. Человеческий скелет, скрепленный медными крючками, изучали и удивлялись — до чего разумно человек устроен. Глобус рассматривали, и от Виктора Емельяновича точных и простых доказательств требовали, что земля действительно вертится. Политическую премудрость схватывали жадно, но черпнуть глубоко не могли — знаний не хватало. Учились на походе, книги приторачивали к седлам, а Виктора Емельяновича и других учителей в обозе за собой возили со всеми их знаниями и готовностью вбить те знания в тугие курсантские мозги. В обозе же возили и скелет, и глобус и еще много чего другого.